Автоматная баллада - Андрей Уланов

Швейцарец замялся. Во-первых, столь неосторожно упомянутое им платье являло собой, по его же собственным гипотезам, не совсем платье, а лишь верхнюю половину чего-то большего. По крайней мере, иного варианта, объясняющего символичность длины юбчонки, кроме как тот, что эта… гхм, не очень широкая лента должна быть скрыта под настоящей юбкой, он придумать не сумел. Во-вторых, Швейцарцу сейчас меньше всего хотелось бы объяснять Маше, при каких именно обстоятельствах он это платье видел.

Хотя, если вдуматься, ничего такого уж… да он и сейчас, если уж на то пошло, никому и ничем не обязан!

– Белое. На узеньких бретельках.

– Шелковое?

– Нет.

– А какое?

– Не знаю, – признался он. – Я так и не понял, из чего оно сшито. Но смотрится красиво.

– Ой, хочу-хочу-хочу.

– Значит, получишь.

Он сказал это и вдруг ощутил во рту горечь, словно выпил полную чашку любимого хвойного отвара Старика. «Ведь ты врешь! – зло рявкнул кто-то в глубине черепной коробки. – Брешешь, как пес, а зачем? Ведь ты уже все для себя решил и знаешь ответ, так для чего и кому это нужно? Неужели глаза у правды страшнее дюжины автоматных стволов – в них-то ты заглядывал не в пример спокойнее! А сейчас…»

«…сейчас, – торопливо возразил Швейцарец этому невидимому, – вот именно, сейчас. Я скажу, обязательно скажу, никуда мне не деться, не уйти… но пока есть время, я не хочу разрушать этот хрупкий уютный мирок, наше с ней зыбкое… да, пожалуй, это даже можно назвать и счастьем. Странноватое такое счастье, понимаю – но где нам с ней взять другое?»

А она лежала, обняв, прижавшись к нему всем телом, – просто удивительно, как много мужчины способна заставить соприкоснуться с собой такая маленькая, казалось бы, по виду, девчушка. Малышка.

Уснуть бы так вот с ней… да нельзя!

– Малыш.

– Да, – сонно отозвалась она.

– Я… – он осекся, почувствовав, как тонкие пальчики выскользнули из-под его ладони и едва ощутимыми касаниями прочертили дорожку по животу… и ниже.

Нет!

Швейцарец зажмурился. Представил – живо, ярко, в деталях, – как ложится в руку холодная тяжесть «210-того», с четким щелчком фиксируется курок, а указательный привычно устроился на изгибе спуска… … и резко сел.

– Ой, ты чего? Я больно сделала, да?

– Нет, все в порядке, – быстро сказал Швейцарец. – То есть не совсем… но ты здесь ни при чем.

– А что при чем?

– Я. Малыш… так сложилось… что на некоторое время мне надо будет исчезнуть.

Она поняла не сразу. Секунды две ушло на осознание – и державшего Машу за руку Швейцарца словно током ударило от ее дрожи… в миг, когда это понимание, наконец, пришло.

– Из-за нее?

– Нет. Точнее, – поправился он, – опять не совсем. Она связана с этим, но причина вовсе не в ней.

Кажется, она не поверила.

– И еще. Малыш… там, внизу, Полина сказала, что…

– Ухи повыдергаю, – глухо произнесла Маша. – И ноги. И любимую фарфоровую вазу разобью.

– Я, наверное, был слепцом, раз ничего не замечал.

– Да что ты мог заметить, – голос девушки дрожал, но когда Швейцарец попытался обнять ее, сильный толчок в грудь едва не сбросил его с кровати. – Извини. Я не хотела… так сильно.

– Малыш…

– Что ты мог заметить, – повторила она. – Когда ничего не было. Да и быть не могло, верно? Это я, дура, навоображала бог знает чего…

– Могло быть.

Этого говорить не следовало, ни в коем случае, но сказать иначе Швейцарец не мог.

– Где же могло? Ну…

– Носок.

– Что?

– У тебя в руках мой носок, – медленно произнес Швейцарец. – Положи его, пожалуйста, а я сейчас от простыни лоскут оторву.

– Постой, не на…

– Поздно.

– Я ведь и не плачу даже, – прошептала она, забирая лоскут. – Почти.

А затем уткнулась Швейцарцу в плечо и разрыдалась.

– Малыш, ну что же ты… Маша. Машенька.

– Ы-ы-ы-ы-ы-ы…

– Малыш.

Наверное, это длилось не очень долго. Пять-десять минут… одну-две вечности, в конце которых пушистый комочек под его руками шевельнулся и хрипло прошептал:

– Все… пусти. Дальше я сама.

Ему все же пришлось отрывать еще один лоскут – тот, первый, она не успела донести до глаз, вцепилась зубами, и в итоге он теперь больше напоминал не платок, а изрешеченное осколками и пулями боевое знамя.

– У нас и в самом деле могло быть, – сказал Швейцарец, заработав в ответ непонимающий взгляд двух красных, припухших и очень мокрых глаз.

– Перед тем как начать плакать, ты сказала, что у нас ничего не могло быть, – пояснил он. – Но это – не так.

– Так, Подушечка, так…

«И откуда у женщин берется этот устало-снисходительный тон, – удивленно подумал Швейцарец. – Только что выплакала на него добрых полведра соленой воды и вдруг начинает говорить с интонациями мамы, в сороковой раз объясняющей ребенку, почему трава зеленая. Не понимаю».

– Почему?

– Потому что, Подушечка, я тебе никакая не пара. Как ты сам говорил? Реально? Реально, Подушечка, я – б*** дешевая, абнакновенная…

– А я, – спокойно произнес Швейцарец, – убивец с большой дороги. И чем же мы не пара?

– Не говори так!

– А ты не начинай! – повысил голос Швейцарец. – Не смей, поняла?!

– Хорошо, – покорно кивнула девушка и тут же тихонько добавила: – Но правду-то не спрячешь… Подушечка.

– Какую правду?

– Правду о том, кто я.

– Уж точно не та, кем пытаешься назваться, – усмехнулся Швейцарец. – И не вздумай повторять это при Полине.

– Думаешь, Поля оскорбится за честь заведения? Ну, она может… хорошо, Подушечка, я – не дешевая б***, я – дорогая, высокооплачиваемая шлюха. Устроит?

– Подходящая пара для…

– Нет!

Бьет – значит, любит, вспомнил он, осторожно перехватывая маленькие кулачки. Любит. Любит. Любит.

– Ты не такой! – яростно шептала она. – Зачем наговариваешь? Ты хороший, ласковый… добрый.

Только вот детей непослушных мной отчего-то пугают, хотел пошутить Швейцарец, но вовремя сообразил – бесполезно! Она сейчас не поймет, не воспримет никаких доводов, ведь по-настоящему любимому человеку женщина может простить почти все, а иной раз даже и просто все! Ему приходилось сталкиваться с этим, не один раз – но в те разы он был по другую сторону прицела.

– Маша…

– Размечталась, – всхлипнув, она вновь уткнулась носиком в его плечо. – Дура. Навыдумывала… как уедем отсюда далеко-далеко, на край земли, подальше от прошлого. И там начнем жить заново!

– Маш, – хрипло прошептал Швейцарец. – Малыш. Ну как бы это… если тут и впрямь кто кому не паpa, так это я для тебя. Подумай – ты ведь у меня умная, знаю – какой из меня… муж? Стрелять умею, а в остальном… посмотри сама. И потом, кто возьмется сказать, что со мной будет завтра.

– Я возьмусь, – Маша отодвинулась от него, глянула внимательно, словно и впрямь стараясь высмотреть отпечаток будущих событий. «И тень лежала на его челе», – моментально припомнилось Швейцарцу. Ну и глупости же.

Она всматривалась долго. Минуту, а то и больше, и лишь затем, слабо улыбнувшись, кивнула.

– С тобой все будет хорошо, – уверенно сказала она. – Точно. Иначе и быть не может, ты ведь – лучший.

– Ты тоже.

– По этой самой, – Маша мотнула головой в угол кровати, – части?

– Нет. Просто лучшая. И, – с горячностью добавил он, – Малыш, поверь, пожалуйста: мне действительно жаль, что у нас не сложилось того, что могло сложиться!

Он попытался обнять ее, но девушка вывернулась и, отодвинувшись, уселась по-турецки, смешно сдвинув брови – задумалась.

– Можно тебя попросить?

– Да, конечно.

– Если ты не врешь и тебе в самом деле на крохотную, маленькую-малюсенькую капелюсечку жаль… жаль того, что не сложилось у нас… полюби ее! Не меня – так ее! Пусть хоть кто-то будет с тобой счастлив… и пусть будешь счастлив ты сам!

– Ты про ту девушку, что я привел? – ошеломленно переспросил Швейцарец.

– Конечно.

– Малыш… я, разумеется, позабочусь о ней, раз уж вытащил. Но… почему?

– Я же разговаривала с ней. Все правильно – ей выпало куда больше моего… теперь и удача ей повинна улыбнуться пошире. Должна же быть на свете ну хоть какая-то справедливость?

– Да откуда она возьмется, эта справедливость?! – почти выкрикнул он.

– Она должна быть, – убежденно повторила Маша. – А иначе… как жить? Без надежды жить нельзя.

«Без надежды, без веры, без любви, – мысленно договорил Швейцарец. – Нельзя. Никак нельзя. А я живу. Пойти, что ли, застрелиться? Так ведь тоже нельзя».

Глава 10

Ядерный грибок висит-качается.

Под ногами плавится песок.

Жаль, что радиация кончается,

Я бы побалдел еще часок.

Это было просто… обидно – ведь они почти дошли до скелета. Почти. Лес кончился, резко, словно боясь подходить вплотную к черным, с провалившимися крышами остовам бывших домов. Не город, но уже пригород, зеленое бешенство жизни осталось за спиной, а они входили в царство смерти, первый круг порожденного звездой Полынь ада. Подошвы сапог с хрустом ломали серую, жесткую, словно щетина, траву, однако шорох мелкого дождя глушил этот хруст, за два десятка метров уже ничего слышно не было, а за пятьдесят и подавно не различить. И потому двое клановцев, вывернувшихся из-за полуобвалившейся стены навстречу им, явно не готовились к роли комитета по встрече.