Чёрная земля (Вий, 20-й век) - Василий Щепетнёв

Я прошелся по кладбищу. Сейчас следы деятельности старателей просто бросались в глаза — свежая земля, просевшие могилы, сдвинутые надгробья. И все-таки — почему одну плиту не положили на место? Вернее, две, одну на кладбище, другую вне его?

А не успели. Или не захотели, не сочли важным… Причин много можно придумать, вот только что общего у них с реальностью?

Я почувствовал, что устал. Что взялся за нечто, абсолютно мне непосильное, к чему и не знаю, как подступиться.

Спешно, почти бегом, вернулся я к Чуне, завел мотор и поехал.

Факты складывались в весьма неприглядную картину. Неприглядную и безрадостную. Более того, мрачную.

Лучше всего было бы дневник спрятать или уничтожить, и обо всем позабыть. Пусть идет, как идет. То есть, практически никак не идет, стоит на месте.

А старуха, баба Настя? Интересовались ли ею в милиции, допрашивали, что она им сказала? Мне ведь о раскопках умолчала.

Двадцатый дом по улице Советской не спал, да и время не самое позднее. Но все-таки, одиннадцатый час. Почти полночь. Не лучшее время для визита.

— А в больнице она, в области, — раздраженно проговорила дочка. На меня смотрело лицо человека, ничего не получившего по праву рождения. Все приходилось брать боем, и каждый бой оставил свой след. На ее лице можно было отыскать все — настороженность, хитрость, готовность в любой миг дать отпор или, наоборот, кинуться на то, что плохо пристроено; самодовольствие от достигнутого и сомнение, постоянное сомнение — не продешевила ли?

Короче, я смотрелся в зеркало.

— В какой больнице? — печалиться и философствовать можно и попозже, на диванчике. С бутылочкой бренди. Не с бутылочкой — с бутылкой. Бутылищей, чтоб надолго хватило.

— В областной, в какой же еще. Три дня, как отправили.

— А что случилось? Заболела?

— Сама себе беду нашла…

— Да?

— Собаки дикие порвали ее Гулять пошла, тесно ей здесь. Зачемприезжала, если тесно?

— А фамилия, какая у нее фамилия, — хорошо, наконец, спохватился.

— Киреева, Настасья Киреева.

Я поблагодарил дочку и снова запустил мотор. Еще раз мимо. Не складываются последнее время у меня дела. Берусь не за свои, вот и не складываются.

Дома я решил отложить решение на утро. Какое решение, о чем, и сам не знал.

Утром же решил еще повременить. Что толку передавать дневник милиции? Ославят ребят, и больше ничего. Меня ведь даже не вызвали, не спросили ни о чем.

Повременить. А пока съездить, проведать старушку.

Откладывать визит в не стал; развез наших представительниц сельского малого бизнеса по базарам и — в больницу.

В вестибюле меня направили к окошечку, там долго искали, сверялись в записях и, наконец, сообщили:

— Травматологическое отделение, второй корпус, третий этаж.

Я нашел и корпус, и этаж. Попал удачно, как раз в часы посещений. Накинув на плечи белый халат для посетителей, я расспросил санитарку о палате. Больница оказалась не такой переполненной, как я себе представлял. По крайней мере, в коридорах и на топчанах больные не лежали. Лето, некогда болеть, и скучно.

В палате из шести коек одна оставалась свободной. Я вглядывался в лежавших. Старушка узнала меня:

— А, милок, нашел, стало быть.

— Стало быть, да, — я оглянулся в поисках табурета.

— Ты, верно, в Шаршках опять побывал?

— Побывал, побывал. Как же это вас так?

— Меня? То ништо, от бессилия… Ты вот скажи, зачем пришел?

— Спросить.

— А зачем?

— Ну… Узнать хочу.

— Вот и скажи, зачем тебе знать.

— Не чужой человек пропал, родственник. А даже и чужой…

— Пропал, и пропал. Что ж теперь поделать. Не вернешь.

— Так и другие могут… пропасть.

— Могут. Ты что, думаешь, помешаешь тому?

— Как знать, — разговор клонился куда-то не туда. Я и не думал — мешать. Не герой я. Обыкновенный, обыкновеннейший человек. Просто хочу спросить, и больше ничего.

— Как знать… — повторила за мной старуха. — Действительно, почему я решила, что знать — исключительно мое право? Много ли пользы дало мне знание? И знание ли это вообще, если оно пропадает втуне?

— Да, — невесть чему поддакнул я, сбитый лексикой старухи.

— Я расскажу. В конце концов, хуже не будет. Некуда, — она пошевелилась под одеялом — тонким, больничным, одно название. Хотя сейчас лето…

— Я до десяти лет в городе жила. В Москве. Умненькая девочка из профессорской семьи. Даже тогда, в тридцатые годы, жили мы хорошо. Шесть комнат квартира, больших комнат, с высоченными потолками, с прислугой и нянькой, блютнеровским роялем на котором мама учила меня играть, ванной комнатой — именно комнатой, тоже большой, горячей водой двадцать четыре часа в сутки, служебной машиной… И школа — таких оставалось мало, единицы: воспитатели, французский и немецкий язык, обращение на «Вы». Лето обязательно на даче, в Переделкино, с противным козьим молоком… И знакомые у папы — профессура, артисты из известных, музыканты, художники. Брат папин был военный, комдив. И часто заходил к нам со своими друзьями.

— А… А кем, простите, по специальности был ваш батюшка? — мне казалось, что бабка просто заговаривается, так странен был ее рассказ, но вдруг — правда?

— Химик. Химик-органик. Вместе с профессором Лебедевым они разработали способ промышленного производства синтетического каучука. Но не перебивайте. Я жила спокойно, и, наверное, счастливо. Точнее, я не знала, что жизнь может быть иной, все принимала, как должное. И вот начались аресты. Вернее, они стали ближе, рядом. Гостей поубавилось, а оставшиеся как-то поскучнели, сидели смирно, и ели, ели и пили, помногу, отчаянно, впрок.

Однажды папин брат, дядя Владлен, приехал поздно вечером. У него были. Не знаю уж, как он достал их, но в списках были те, кого должны были взять через несколько дней. И папа, и сам дядя Владлен, и дядины товарищи, и много других знакомых фамилий. Дяде Владлен и предложил — уехать в деревню. Организовать образцовый колхоз. Якобы на этих условиях их простят, не тронут.

Самое удивительное, что они решились — папа, дядя Владлен и еще человек пятьдесят. С семьями набралось около двухсот. Некоторые отказались, я помню, как потом, уже в колхозе, говорили о них жалеючи. Не знаю. Иногда мне кажется, что ничего не изменилось, если бы мы остались в Москве. Впрочем, нет — все же мы были вместе.

Приехали не пустое место. Напротив, деревня словно ждала нас. Избы, сараи, амбары. Нам, детям, все было внове, интересно, мы думали, что так и следует — пустая деревня для нас, как пустой дом для новоселов. Местных не было никого. Совсем никого. Быт налаживался, для нас, детей, это было что-то вроде дачи, и я поначалу не понимала, с чего это мама плачет ночами, да и у многих глаза по утрам становились красными. Работы мы, дети, первое время не видели. Только удивлялись, что это родители весь день где-то пропадают. Немножко голодали, но потом подоспели огороды, и в соседних деревнях прикупили живности — уток, кур. Деньги в первое время водились, еще городские деньги. На них и покупали — технику, лошадей, семенное зерно. Отсеялись поздно, но погода стояла хорошая, и год обещал быть с хлебом. Это я по разговорам взрослых знала.