Трагедия ленинской гвардии, или правда о вождях октября - Николай Коняев

Если бы начальником военно-учебных заведений в то время был гражданин Бинкин или гражданин Хазанов, то мне скрепя сердце пришлось бы обратиться и к ним»{131}…

Тенденция тут прослеживается четкая.

И нет даже нужды говорить о моральных качествах многочисленных доносчиков и лжесвидетелей. Их поступки, какими бы гнусными они ни были, безусловно, спровоцировал Моисей Соломонович Урицкий.

На Гороховую улицу приходили евреи и жаловались, что они могут пострадать от деятельности «Каморры», во главе которой Урицкий потому и поставил активистов бывшего «Союза русского народа» Соколова, Злотникова и Боброва, потому что многие евреи искренне считали, что они могут пострадать от деятельности этого «Союза».

В этом и заключался смысл всего дела «Каморры народной расправы», и в этом — успех предприятия Моисея Соломоновича был очевидным.

Еврейское общество более других подвержено слухам…

Оно как бы питается слухами, с помощью слухов создает и разрушает репутации, слухи — весьма важная часть его жизнедеятельности. Эту специфику национального характера евреев — всегда все знать, знать даже то, чего нет, — Моисей Соломонович учел в своей постановке.

Точно так же, как и Феликс Эдмундович Дзержинский, который очень точно учел в постановке дела «Союза защиты родины и свободы» психологию бывшего террориста и бывшего военного генерал-губернатора Петрограда Бориса Викторовича Савинкова.

И оба эти дела вполне можно было бы счесть достойными восхищения, блестящими образцами мистификаций, если бы не реальные жизни русских людей, которыми Дзержинский с Урицким и оплачивали свои страшные фантазии…

Как известно, по казанским адресам, названным Пинки, немедленно отправились уполномоченные ВЧК.

Точно так же рыскали петроградские чекисты.

И грохотали, грохотали выстрелы, И в Москве, и в Казани, и в Петрограде расстреливали неповинных, ничего не подозревающих о раскрытых заговорах людей…

Но это тоже было частью придуманного Феликсом Эдмундовичем и Моисеем Соломоновичем розыгрыша.

«Дзержинский… — вспоминал Вячеслав Рудольфович Менжинский, — не был никогда расслабленно-человечен… Наказание, как таковое, он отметал принципиально, как буржуазный подход. На меры репрессии он смотрел только как на средство борьбы, причем все определялось данной политической обстановкой и перспективой дальнейшего развития революции. Презрительно относясь ко всякого рода крючкотворству и прокурорскому формализму, Дзержинский чрезвычайно чутко относился ко всякого рода жалобам на ЧК по существу. Для него важен был не тот или иной, сам по себе, человек, пострадавший зря, не сантиментальные соображения о пострадавшей человеческой личности, а то, что такое дело являлось явным доказательством несовершенства чекистского аппарата. Политика, а не человечность, как таковая, вот ключ его отношения к чекистской работе».

Другое дело шеф петроградских чекистов…

Ключ его отношения к чекистской работе подобрать сложнее.

Ни о какой человечности, разумеется, и речи не идет, но и одной только политикой это отношение для Моисея Соломоновича Урицкого не определяется.

Люди, знавшие Урицкого, говорят о его инфернальности.

Что конкретно имел в виду, давая это определение, Марк Алданов, мы не знаем, но когда читаешь дела Петроградской ЧК, действительно охватывает ощущение, что погружаешься в преисподнюю.

Причем, скажем сразу, что по сравнению с москвичами: Якобом Петерсом, который иногда давал пострелять на расстрелах своему сынишке, или с белесоглазым латышом Александром Эйдуком, который говорил, что массовые расстрелы полируют ему кровь, петроградские чекисты Антипов, Бабель, Байковский, Бокий, Иоселевич, Отто, Рикс, Юргенсон выглядят почти интеллигентами.

Но кто сказал, что преисподняя это только котлы и дыбы, возле которых орудуют белесоглазые чекисты-латыши?

Может быть, в Петроградской ЧК и меньше, чем в Москве, увлекались избиением подследственных на допросах, но пыток хватало и здесь. И самой страшной, самой инфернальной, как можно судить по материалам дел, была пытка неизвестностью, в которую погружался подследственный, попав на Гороховую улицу.

Можно проследить по документам, что испытывал человек во время такого погружения…

Мы говорили, что Виктору Павловичу Соколову-Горбатому, намеченному Урицким на роль главы «Каморры народной расправы», удалось скрыться буквально накануне ареста.

Арестовали его брата, офицера, и однополчанина брата — солдата Мусина…

Николай Павлович Соколов поначалу держался на допросах строго, почти надменно.

«Что касается брата моего, Виктора Павловича… — сообщил он 25 мая, — то могу сказать, что по совету врача он должен был уехать в Царское Село и уехал он туда или в день обыска, или днем раньше{132}. По своим политическим убеждениям он, кажется, монархист, кроме того, состоял членом «Союза русского народа», но старается ли он в настоящее время проводить в жизнь свои идеи — этого я сказать не могу…»

Конечно, следователь Владислав Александрович Байковский не был испорчен ни образованием, ни воспитанием{133}. Однако и этот, закончивший всего четыре класса, уроженец гмины Пруска Ломжинской губернии, не мог не уловить открытой издевки в словах Николая Павловича Соколова, и решил наказать его погружением.

Взяв с Соколова подписку о невыезде, он отправил его в камеру собирать вещи и… забыл о нем на долгие недели… Отметим попутно, что помимо мук неизвестности, в которую погружали несговорчивого арестанта, ему приходилось испытать и невыносимые муки голода — питались арестанты передачами с воли.

Так что заплатил Николай Павлович Соколов за свою язвительность недешево:

«Я арестован 21 мая и был Вами допрошен 25 мая, причем Вы на допросе сказали мне, что мне не предъявлено обвинений… и что, по всей вероятности, после Вашего доклада Председателю Чрезвычайной Следственной Комиссии меня освободят. С тех пор прошло две с половиной недели. Допрошенные одновременно со мной Гроссман и Анненков, по-видимому, освобождены — мое же дело остановилось. Поэтому прошу Вас, если Вы нуждаетесь в дополнительных сведениях от меня — допросить меня. Надеюсь, что после вторичного допроса меня освободят, причем я всегда готов дать подписку о невыезде из Петрограда и явке на допрос по первому требованию»{134}.

В дополнительных сведениях Байковский нуждался и, вняв просьбе Николая Павловича, вызвал его на допрос.

Но — увы! — от предложения сотрудничать с ЧК в аресте своего брата Николай Павлович снова отказался и, хотя уже и без прежней язвительности, продолжал твердить, что не знает, где сейчас находится Соколов-Горбатый.

Поэтому и был он водворен назад в камеру, чтобы сочинять новые — «Я арестован четыре недели назад… и не имею никаких известий, в каком положении мое дело…» — прошения и постепенно доходить до нужной чекистам кондиции…

«22 мая я был арестован и препровожден в тюрьму «Кресты», где вот уже три месяца сижу без предъявления мне обвинения, в ожидании окончания следствия… — писал в прошении М. С. Урицкому бывший секретарь Совета монархических съездов И. В. Ревенко. — Еще 11 июня гр. Байковский, ведущий следствие по моему делу, допрашивая меня в «Крестах», официально мне сообщил, что прямых улик и обвинений меня в чем-либо не имеется и что следствие по моему делу заканчивается на текущей неделе. Ответ же на мою тогда же обращенную просьбу об освобождении и о разрешении свидания с женою, был им, Байковским, обещан сообщением мне в четверг 13 июня…

По сегодняшний день не имею никакого ответа на мою вышепоименованную просьбу и никакого результата на мое ходатайство от 20 июля к тому же гр. Байковскому, уже давно закончившему по моему делу следствие»{135}.

Да… Средство было отменное.

Некоторые заключенные, уже настроившиеся идти домой, впадали в настоящее нервное расстройство, когда их начинали погружать.

«Вот уже две недели, как вы сказали, что отпустите меня отсюда через два-три дня, а я все мучусь и не знаю, в чем виноват… Очень прошу: возьмите меня отсюда, силы больше моей нету, от нервов и раны уже ходить не могу. Ну и чего я сделал, что меня вы так мучите и пытаете?.. Возьмите меня отсюда, силы боле нет жить…»

Солдат Мусин, который писал это прошение, конечно, не герой, но все-таки служил в армии, успел понюхать войны, и коли и он раскис до такой степени, то нужно признать, что погружение в неизвестность — чрезвычайно действенный метод.

Действенность метода, созданного инфернальным Моисеем Соломоновичем Урицким, возрастала за счет размывания всего того, что связывало подследственного с реальностью