Под кровом Всевышнего - Наталья Соколова

Рождение Серафимчика

Когда подходили дни рождения моего второго ребёнка, то родители мои, напуганные первыми родами, увезли меня в Москву за целый месяц вперёд. Уж как не хотелось уезжать в летнюю пору из Гребнева! Мы катали Коленьку в колясочке, он начинал ходить. Погода стояла чудная, все цвело, благоухало, птицы пели в роще. Но в половине июня я очутилась на пыльных, душных улицах Москвы. Чёрная гарь оседала на столах, на белье, даже при закрытых окнах — до того загрязнён был воздух столицы в летнюю жару! Ждала родов, как и первых, в конце июня. Но с Колей получилось на две недели раньше, а второй ребёнок будто не хотел расставаться с мамой. Прошёл уже день Петра и Павла. «Значит, не назовём дитя уже этими именами», — решили мы с Володей, но кто-то ещё родится? А я ходила очень солидная, врачи обещали мне двойню. На этот раз я все документы выправила, а крест решила не показывать и не говорить никому, кто мой муж. На следующий день после Петра и Павла мама отвезла меня в роддом. И попала я в какой-то «пробный» роддом. И чего только не выдумывали при советской власти! В этом роддоме отменили палатных врачей, врачей по отделениям, так что не стало никакого контакта больного с врачом. Ежедневно приезжали поочерёдно врачи из разных роддомов: отдежурили свою смену, сдали рожениц другому и уехали, так что никто не отвечал за состояние здоровья матерей и детей, не на кого было нам надеяться. Только директор да заведующий обегали «тяжёлые случаи», а «своего» врача никто не имел. «Ничего не попишешь», — говорили. Субботу я пролежала безрезультатно, скучала по Коленьке до того, что даже слезы текли, ведь я впервые с ним рассталась. «Наверное, ищет повсюду свою маму», — думала я. А в воскресенье к началу обедни в храме мне было уже не до чего. Когда отвезли меня в родильный кабинет, то схватки стали ужасно сильные. Я рычала, как дикий зверь. На меня сердились, меня ругали, но мне казалось, что это не я рычу.

Какая-то сила охватывала меня, вместе с дыханием вырывались звуки, похожие на львиный рёв.

Я просила дать мне лечь на пол, но меня держали, называли сумасшедшей. И вдруг около девяти утра всю меня свело, как судорогой. Я поднялась не на ноги, а на плечные лопатки и затылок. Туловище моё словно силой какой-то подняло кверху. Вертикально вверх, прямо к небу, вылетел мой ребёнок, которого поймали в воздухе дежурившие около меня сестры. Это произошло за несколько секунд. «Я еле поймала его!» — кричала сестра. Меня ругали кто как мог, но я уже лежала ровно, обливаясь потом и сияя от счастья. Я слышала, что ребёнок закричал, благодарила Бога в душе и ждала, когда же кончится шум вокруг меня. Хотелось узнать, кто родился, а мне даже не говорили. Наконец подошла ещё одна молоденькая сестра, пожалела меня, поздравила с сыном-великаном. А кругом продолжался шум:

— Девки, девки, бегите сюда, смотрите, какой народился!

— Да ему три месяца дашь!

— Сообразила мать!

И все наперебой хвалили ребёночка, удивляясь нежно-розовому цвету его тельца, его длинным ноготкам и волосикам. Через час я лежала уже в палате и вспоминала слова Спасителя: «Мать уже не помнит скорби от радости, ибо родился человек в мир».

Теперь меня волновало одно: почему никто ко мне не приезжает уже второй день? Уж не арестовали ли всех дома? Ведь времена были тогда страшные — 1951 год. Но в этом «пробном» роддоме по воскресным дням передачи и письма не передавали, чего я не знала.

За семьёй моих родителей следили. Над папиным кабинетом поставили специальные аппараты, которые должны были записывать все разговоры и звуки, доносившиеся через вентиляционную трубу. Мы видели незнакомых людей, которые с чемоданами поднимались наверх по нашей крутой лестнице. Соседка, жившая над нами, по секрету рассказала моей маме, что её выселили на время и велели ей об этом молчать. Но она приходила за вещами, наблюдала и обо всем нам доносила: «Мешает им подслушивать вас бой часов, тиканье их, шумный ребёнок, его крики, плач». Тогда папа поставил под вентиляцию на буфет ещё несколько будильников, завёл их на треск... А один из старинных будильников играл чудесную мелодию, сопровождающую песню «Коль славен наш Господь в Сионе, не может изъяснить язык...» А вскоре в квартире появился второй ребёнок, шуму стало ещё больше. Разговоры шли о кормлении, о бутылочках, сосках и т. п. Бабушка с соседкой решили: «Детки спасли!» Не подслушав ничего подозрительного, люди с тяжёлыми чемоданами спустились вниз и уехали. Вскоре и мы переехали в Гребнево.

«Помолись, отец Серафим!»

Промелькнуло лето, кончилось гуляние. Тогда мы почувствовали, что стало в доме очень тесно. Из своей пятиметровой комнатушки мы вынесли в холодный коридор все, кроме кровати и столика у окна, на котором часами стоял на электроплитке чайник. В селе многие соседи наши заводили себе «жулика», то есть мудрили с электричеством, чтобы оно не набивало цифр на счётчике. Люди в дополнение к печкам обогревались электричеством, поэтому напряжение Днём и вечером было таким слабым, что даже читать было трудно. А чайник стоял на плитке часа два и больше, прежде чем закипеть. Вода же горячая мне была нужна постоянно! чтобы подогревать в ней бесконечные бутылочки, которые крощка Серафим опустошал одну за другой. Хотя он и сосал грудь, но после этого кормления выпивал через соску ещё двести граммов овсяного отвару с молоком. Мамочка моя милая принесла нам со своей дачи сделанный дедушкой ящичек. В фанерной крышке ящичка было пропилено восемь дырочек. В них вставлялись бутылочки с молочно-овсяным отваром, который с утра варился на весь день. В течение дня я подогревала бутылочки, опуская в кружку с горячей водой, кормила младенца.

Однажды, когда Симе было два месяца, чайник долго не кипел и мы легли спать. Для Коли у нас стояла деревянная кроватка, а Симу я клала рядом с собой, так как и с вечера, и под утро кормила его грудью. У стенки спал Володя, а я с ребёнком — с краю, потому что мне часто приходилось вставать к детям. Около двух часов ночи я услышала, что чайник кипит. Я осторожно поднялась, не трогая Симочку, боясь его разбудить. Стоя спиной к постели, я стала переливать кипяток из чайника в термос, чтобы к утру уже иметь горячую воду. Тут я услышала звук, будто тяжёлый арбуз стукнулся об пол. Поставила чайник, оглянулась и вижу: Симочка бьётся на полу, будучи не в силах закричать от боли при падении. Я схватила ребёнка, прижала к сердцу, а личико его побледнело, как снег. Он громко закричал, отец проснулся. «Володя, молись скорее, Сима упал на пол», — сказала я. Я обратилась с молитвой к преподобному Серафиму: «Батюшка! Ты упал с колокольни и не разбился, а наш сынок с кровати сполз. О, сохрани его жизнь, сделай, чтобы бесследно было это падение, верни ему, батюшка, здоровье, сделай, чтоб он не умер...» — шептала я. Ребёнок затих. Мне было жутко смотреть на мертвенно-бледную щёчку Симочки, я повернула его, головкой переложив на другую руку. Правая щёчка была ещё розовая. «Неужели и она побелеет? Ну сохрани же жизнь его, помоги, отец Серафим!»

Так мы с мужем стояли и молились, а сами всматривались то в детское личико, то в образа. Наконец Симочка перестал всхлипывать, стал дышать ровнее и взял грудь. Но он был сыт и скоро уснул. Тогда я положила его в кроватку рядом с братцем, а мы с Володей опустились на колени благодарить Господа Бога.

Утром Симочка проснулся как ни в чем не бывало. Он оставался по-прежнему очень спокойным и терпеливым ребёнком. Если он был сыт, то весело агукал, произнося на разные тоны одно и то же слово: «Агу!» А если он хотел кушать, то не кричал, как это обычно делал Коля; наш старший сын внезапно вскрикивал, как будто его кто-то укусил, и орал как резаный до тех пор, пока его не возьмут на руки и не всунут в рот бутылочку с едой. Симочкиного же крика мы не слышали. Если он спал, то не пробуждался от шума и ора малышей, которых около его кроватки бегало уже трое: Митя, Коля и Витя. А когда Сима хотел кушать, то сначала начинал глубоко вздыхать. Эти вздохи повторялись все чаще, переходя понемногу в жалобные стоны. «Расходится, как медный самовар», — говорила бабушка. Дальше вздыхать малышу мы не давали, подсовывали ему на подушечке очередную бутылочку. Он высасывал её до дна и снова улыбался и агукал. Его не пеленали, не укачивали, редко брали на руки, так как он был «неподъёмный». В шесть месяцев он весил десять килограммов, а в девять месяцев — двенадцать килограммов (мы клали Симу в узел из пелёнок и узел безменом поднимали над постелью). В девять месяцев, то есть к началу Великого поста, Серафим-чик самостоятельно пошёл по дому. Падая, он тихо лежал на полу, так как сам ещё вставать не мог. Но пол был у нас тогда деревянный, покрытый половиками, от которых несло детским запахом. Ничего, к этому мы привыкли, главное — дети были здоровые.

Мечта сбывается