Были древних русичей - Александр Чернобровкин

– Княжич здоров! – доложил воевода и перекрестился.

Перекрестились и все остальные, а казначей еще и пожелал:

– Многих лет ему и да хранит его господь!

– Приказ твой выполнен, – закончил воевода.

– А злодеи не наказаны! – язвительно произнес казначей, прихромал к ярыге и, заглядывая снизу ему в лицо, спросил: – Врагов покрываешь?!

– Не шуми! – тихо, но грозно остановил его воевода. – Он сделал как лучше!

Князь вскинул седые брови, погладил черную бороду и вопросительно посмотрел на ярыгу.

– Отрубил бы ты им головы – разве это наказание?! – начал ярыга. – Грех на душу взял бы – и зачем? Не чужие ведь… Пусть уж сами себя покарают: хорек и гадюка в одной норе не уживутся. Они теперь боятся друг друга сильнее, чем твоего гнева, а нет жутче казни, чем вечный страх.

Князь коротко гмыкнул, то ли одобряя действия ярыги, то липоражаясь его нахальству, и посмотрел на казначея, предлагая возразить. Тот не сразу нашелся, поэтому князь пригладил морщинистой рукой черные усы, положил ее на нагрудный восьмиконечный крест, золотой и украшенный драгоценными камнями и молвил:

– Рано или поздно приходится платить за грехи свои. – Повернувшись к казначею, приказал: – Дай кошелек.

Кошелек был сафьяновый, прошитый золотой проволокой и туго набитый монетами. Даже не заглянув в него, ярыга спрятал за пазуху и поклонился князю в земным поклоном, а потом вытер рукавом ферязи зеленоватую каплю с кончика носа.

– Дай ему шубу и шапку, – приказал князь.

– Пусть сюда принесет, – произнес ярыга хриплым, пропитым голосом.

– Что? – не понял князь.

– Сюда пусть принесет, а то вдруг слишком хорошую даст.

Князь присмотрелся к его ферязи, заметил прореху и приказал казначею.

– Горностаевую шубу и шапку, лучшие.

– Сделаю, как велишь! – елейным голосом молвил казначей и торопливо захромал из гридницы.

– Последи, – приказал князь воеводе и махнул рукой, чтобы оставили его одного.

Моросил дождь, холодный и нудный. Капли с тихим шорохом разбивались о соломенную крышу стояльной избы, собиралась в тонкие ручейки и стекали на землю или в бочку со ржавыми обручами, наполненную до краев. Ярыга взошел на крыльцо, высморкался, зажав нос пальцами, и вытер их о полу горностаевой шубы, крытой красным бархатом. Сбив набекрень горлатую горностаевую шапку с прорехой спереди, на одной стороне которой были петли, густо обложенные жемчугом, на другой – золотые пуговки, ярыга распахнул входную дверь, отсыревшую, тяжелую. Она взвизгнула простужено, словно сорвала голос, открываясь и закрываясь целыми день. Из избы шибануло бражным духом. Ярыга жадно втянул его носом, затрепетав ноздрями, улыбнулся, но сразу же придал лицу строгости и степенности, подобающих шубе и шапке.

У левой стены за стойкой сидел целовальник и сонными глазами смотрел на пятерых пьяниц, добивших братчину и болтающих ни о чем, потому что денег больше не было, а уходить не хотелось или некуда. Они сидели у правой стены за столом, длинным и узким, ау дальней на соломе копошились два странника, старик и подросток, укладывались спать. Они первыми заметили ярыгу и уставились на него с испугом: приход сюда знатного боярина не обещал ничего хорошего. Из соседней комнаты выглянул холоп, блымнул осоловелыми, рачьими глазами на вошедшего, сразу опознал и заорал радостно:

– Хозяин, к нам гость знатный!

Целовальник провел рукой по лоснящемуся лицу, охнул про себя, узнав, кто пришел, заулыбался льстиво, пошел навстречу, говоря:

– Здрав будь, боярин! Давненько не заходил к нам, я уж думал, не случилось ли что?! А шуба какая знатная! – Он отвернул полу, помял горностаевый мех.

– Не лапай, – ударил его по руке ярыга, – не на тебя шита!

– Али я не понимаю?! – подобострастно произнес целовальник. – Такую только боярину носить!

– Бери выше, – сказал ярыга.

– Неужто княжеская?! – не поверил целовальник.

– А то! – ярыга остановился у стола, повел плечами, скидывая шубу на лавку. – С его плеча, наградил за исправную службу!

– И шапка не по сеньке, – подтолкнул целовальник ярыгу хвастать дальше.

– Тоже его, – подтвердил ярыга, садясь за стол. – Неси все, что есть съестного и выпивку! – приказал он целовальнику.

– Тебе, поди, двойного вина принести? – закинул целовальник.

– Тройного!

– А не угоришь?

– Не твое дело! Неси четвертину, нет, ендову ведерную и побыстрее! – он повернулся к пьяницам: – Придвигайтесь, други, пить-гулять будем! И вы, странники, подсаживайтесь – всех угощаю!

– Денег-то хватится расплатиться? – раззадоривал его целовальник.

Ярыга хмыкнул презрительно, достал из-за пазухи и швырнул на стол туго набитый сафьяновый кошелек.

– Да тутих… на целый год хватит! – восторженно произнес один из пьяниц, заглянув в кошелек.

– Пейте-ешьте, сколько влезет! Чтоб на всю жизнь запомнили и всем рассказали, как умеет гулять ярыга!

Белбог

Туман был густ и бел, как сметана, и толстенным слоем покрывал озеро, которое схоронилось во впадине, окруженной темными обрывистыми скалистыми берегами, поросшими соснами, высокими и стройными, напоминающими копья многочисленной невидимой рати, охранявшей два белесых острова, округлые вершины которых, светлая и темная, виднелись одна ближе к южному берегу, вторая – к северному, причем первая казалась клоком тумана, осмелившимся подняться повыше. На восточном берегу, там, где из леса как бы вытекала тропинка, широкая и утоптанная, немного петляла по крутому склону и пряталась в тумане, чуть в стороне от нее и примерно посередине между лесом и озером стоял шалаш, крытый сеном, небольшой – двое с трудом поместятся, а перед ним догорал костерок, языки пламени едва возвышались над углями. У костерка сидел, держа на коленях закопченный, медный котелок с ухой, перевозчик – мужчина малость за сорок с покрытым шрамами от ожогов лицом, безбородым, безусым и даже безбровым, худощавый и с распухшими суставами, одетый в заячью шапку, овчинный тулуп поверх холщовой рубахи, когда-то алой, а теперь бледно-розовой, и короткие, до колен, порты из небеленого холста. Из-за шрамов лицо казалось жутким, отталкивающим, но уродство смягчали и даже делали симпатичным глаза цвета чистого неба и со светом, мягким, неярким, напоминающим первый, робкий луч восходящего солнца. Перевозчик уже выбрал всю юшку из котелка, приступил к вареной рыбе, окуням и красноперке. Время от времени он оставлял ложку в котелке и шарил рукой по натянутому подолу рубахи, отыскивая хлеб, находил только крошки, темно-коричневые и колючие, слизывал их с пальцев.

Топот копыт, звонкий и отчетливый, как бы рассекающий воздух, послышался в ложбине между холмами, что подступали к озеру с востока. Перевозчик оторвался от еды, прислушался, наклонив голову чуть ниже, потому что у земли звуки слышались громче. Глянув в котелок и определив, что успеет доесть до приезда всадника, неторопливо зачерпнул ложкой окуневую голову, обсосал ее, а кости бросил в костерок. Дохлебав остатки юшки, перевозчик попытался встать рывком, однако ноги разогнулись с сухим щелчком, напоминающим хруст валежника, а боль в пояснице заставила замереть в полусогнутом положении. Обождав немного, он потер рукой спину и колени, осторожно распрямился и, с трудом переставляя затекшие ноги, спустился к воде. Он долго скреб нутро котелка серой каменной крошкой, с удовольствием слушая скрежещущие звуки, пару раз прошелся и по закопченной внешней стороне, оставив на ней несколько тонких золотистых царапин. У воды топот слышался еще громче, создавалось впечатление, что скачут совсем рядом, по краю обрыва. Из-за тумана вода казалась мутной, но погруженный в нее на локоть котелок был виден отчетливо, даже царапины просматривались. Перевозчик сполоснул котелок, наполнил водой на две трети и понес к костерку, бесшумно ступая босыми ногами на пятна мха, чтобы не поскользнуться на влажных камнях.