Единственная - Ольга Трифонова

— Хорошо. Я привезу.

— И еще. Найдите тетрадь с подготовкой к этому докладу. Черную, текст тоже по-немецки. Она на столе под книгами.

— Хорошо.

— Это просьба Владимира Ильича, лично к вам, секретно… К сожалению, больше попросить некого.

— Передайте Владимиру Ильичу, что я завтра же привезу.

Но тетради она не нашла.

— Как же так! — вспыхнула Мария Ильинична. — Я сама положила ее под книги. Я уверена, что вы плохо искали.

— Я искала хорошо.

— Но если бы вы, если бы вы…

— Не волнуйся, — голос Надежды Константиновны был спокоен, но базедовые глаза за толстыми очками уплывали вбок. — Поезжай сама и найди. Надя человек деликатный, она не стала все переворачивать…

— Да. Я только приподняла книги. Тетради под ними нет.

— Ну вот видишь. Возможно нужно лучше поискать, возможно, Владимир Ильич убрал ее.

— Надо его спросить.

— Ни в коем случае! Теперь, когда дело пошло на поправку, спросить… — она осеклась.

— Но я помню, помню! Ведь он диктовал мне!

Она примчалась на следующий день. Холодно поздоровалась с секретарями и прошла в кабинет. Фотиева проводила ее долгим и совсем недружелюбным взглядом.

Кто-то тогда пришел в приемную, кажется, Ягода — передать какой-то циркуляр начальнику охраны.

Пребывание Марии Ильиничны в кабинете затянулось, губы у Фотиевой уже сложились в гримасу недоумения. Наконец, Мария Ильинична вышла. Лицо — в красных пятнах, в руках — какая-то книга. Увидев Ягоду, словно споткнулась, кивнула и прошла в покои.

— Мадам не в духе, — довольно громко сказал Ягода Фотиевой. — Ну что ж, пошлю с нарочным. — Проходя мимо Надежды склонил голову в едва уловимо, но очень почтительном поклоне.

И в этот же день опять неприятный разговор. Начался с пустяка, она, перепечатывая дневник дежурных секретарей, поинтересовалась, почему нет многих записей.

— Каких? — холодно откликнулась Лидия Александровна.

— Ну, например, писем к Мдивани и Троцкому. Нет записи от двадцать четвертого января от…

— Письмо Троцкому было передано по телефону, а Мдивани… Двадцать четвертого Владимир Ильич диктовал Марусе.

— Это было секретно, — прошелестела Володичева.

— Надежда Константиновна просила записывать все.

— Я вообще не в подчинении у Надежды Константиновны, — тихо и отчетливо сказала Фотиева, — и меня ее распоряжения не касаются. — Аккуратно положила карандаш в стакан и вышла.

— Что это с ней?

— Зря ты завела этот разговор, — Маруся стала раскачиваться, обхватив голову руками. — И вообще напрасно Надежда Константиновна рассказала Ильичу, что твой муж выругал ее. С этого начались все беды… и письмо это не надо было передавать Мдивани, копия пошла по рукам, все знают…

— Но ведь Иосиф извинился, инцидент исчерпан. Я о другом. Я заметила, что с января у нас здесь какие-то тайны мадридского двора, все от всех что-то скрывают, чего-то не договаривают, дошло до того, что манкируют…

— Молчи, Надя! — вдруг прекратив качаться точно маятник, крикнула шепотом Володичева. — Молчи!

В приемную вернулась Фотиева. Лицо спокойное, посвежевшее, видно умылась холодной водой.

«Я, кажется, была большой дурой».

И все отлетело, смылось волной радости: Павел и Женя проплывали мимо. Лица у них были напряженными — вглядывались в окна вагонов. Она уперлась ладонями в стекло, крикнула: «Павлуша!» — и засмеялась. Они не могли ее слышать.

Говорили сразу обо всем: о Васе, о Светлане, об Иосифе, о том помогло ли лечение, а она не могла оторвать глаз от Жени. Такой удивительно красивой она еще не была никогда. Совсем другая женщина — не красавица-«поповна» с толстой косой-короной, а кинозвезда — с глянцевыми губами, ослепительной улыбкой, сверкающим маникюром. Темные волосы, точно нарисованные, симметричными завитками подчеркивают высокие скулы.

— Да, да, мы теперь совсем западные, — насмешливо сказал Павел, перехватив ее взгляд. — Мы и волосы красим, и ногти на ногах, между прочим, тоже. Знай наших новгородских поповен.

Прозвище «поповна» пошло от Владимира Ильича. Как-то увидев Женю в коридоре бывшего Чудова монастыря (коридор длиннющий, и все семейство Аллилуевых — по комнатам), так вот, как-то увидев Женю, он сказал: «Именно такой я и представлял себе поповну».

— Могли ли мы думать в том общежитии, что когда-нибудь у вас будет такая квартира.

— Квартира не наша. Принадлежит посольству, но Евгения чувствует себя вполне хозяйкой.

Что-то в его интонации настораживало, царапало. Она вопросительно посмотрела на Женю. Та ответила глазами: «Ничего, не волнуйся, все в порядке».

Но оказалось, что не все в порядке.

Вечером были гости. Соседи — милейшая чета Финкелей с девочкой, похожей на японку. Еще до их прихода Павел сказал, что Константин Финкель инженер, «светлая голова», работает вместе с ним по военным и промышленным поставкам из Германии, а жена — не только красавица, но и удивительная хозяйка, преданный и надежный друг.

Надежде эта фраза не понравилась. В ней она почувствовала тайный укор Жене, но Женя глядела безмятежно, во время ужина была оживлена и, как всегда, остроумна.

После ухода гостей Павел сказал, что ему надо обязательно поработать, все разговоры — на завтра, он вернется со службы пораньше, и ушел в кабинет. Надежде и интонация и то, что брат собрался работать на ночь напомнило их ссоры с Иосифом. Тот же самый сценарий, правда, здесь в деликатном исполнении.

Когда мыли посуду, сказала как бы небрежно:

— У Павлуши какой-то новый тон, и эта работа на ночь глядя… Это что-нибудь означает?

— Означает. Отношения у нас нынче — хуже некуда.

— Опять?

— Нет. Теперь другой вариант. Все расскажу, мы ляжем вместе, он все равно будет спать в кабинете.

— Как Иосиф.

— Иосиф очень скучает без тебя. Да, да, я знаю, что вместе худо, а врозь скучно, но с ним можно жить. Он любить семью, детей. Потом учти, что с этим кагалом Аллиулевых тоже надо уметь жить. Они же все бешеные. Орут Бог знает что, попрекают друг друга, а потом, как ни в чем не бывало «Давайте пить чай». У меня руки трясутся, а они пьют чай. Ольга Евгеньевна одна чего стоит. Нужна нечеловеческая выдержка Иосифа, чтобы все это терпеть.

— На людях — да, он выдержанный, но зато уж со мной. С ним я никогда не знаю, что будет в следующий момент: обматерит или поцелует.

— Да у тебя в глазах всегда такое напряжение… А Павел выхватывает пистолет.

— С тобой!

— Нет. Да этого пока не дошло. В ссорах с товарищами. Со мной только бьет посуду, как Сергей Яковлевич. Даже странно, откуда у тебя такая выдержка, ведь ты всех примиряешь, со всеми ладишь.

— Иосиф говорит: «Ты деликатная со всеми, только не со мной». Один раз услышал, что я извинилась перед кошкой, когда наступила ей на лапу, и теперь у него присказка: «Даже перед кошкой извиняешься, а меня за человека не держишь. Одни попреки». Упреки, конечно, есть. Меня раздражает его манера общения с женщинами. Как петух распускает перья, так и он.

— Нет. У него другое. Он обволакивает, крадется, как леопард, очень мягко. Ему нравятся женщины, они его воодушевляют, но он же ничего не позволяет себе в отличие от Павла с его секретаршей.

— А я не знаю. Не знаю, как он проводит время на Юге, с кем, не знаю, какие у него отношения с Розой Каганович, при которой он просто расцветает и с этой из ЦИК-а Трещалиной. Почему у нее одной прямой телефон к нему, и почему ее все в ЦИК-е так боятся…

— Родненький мой, — Женя обняла ее, обдав сложным запахом духов, лака, шампуня, — какие же мы несчастливые. У Маруси с Алешей тоже не все ладно. Она ревнует его, как и ты Иосифа, и он тоже бешеный. Ведь есть спокойные, домашние мужчины, заботливые…

— Стах у Анны.

— Ну вроде Стаха. Правда же есть? Идем в спальню, мне надо тебе исповедаться.

Глянув украдкой на Женю, переодевающуюся в длинную шелковую ночную рубашку, Надежда подумала: «Бедный Павлуша! Это же просто произведение искусства, а не женщина».

— На. Обнови, — Женя бросила на кровать такую же длинную, в кружевах и оборочках рубашку. — Я для тебя, детей и Иосифа целый сундук всякого барахла приготовила. Там и для Яши, и для Марико с Сашико, в общем, всем. Сама разберешься, кому что.

Она села на кровать, обхватив руками узкие колени, неимоверно длинных ног.

— Рассказывай, что с тобой приключилось. Я же вижу — ты совсем другая. Похорошела, ну это ладно — воды, лечение, но у тебя в глазах блеск, другие жесты, другие интонации. Ты влюблена?

— Ой, нет, ну что ты!

— Почему «ой», я например, влюблена. Но об этом потом. Кто он?

И Надежда неожиданно для себя рассказала ей об Эрихе, о своей странной жизни в Мариенбаде, о прощании, о его просьбе остаться, о его страшных прогнозах.

— Ну это ерунда, — задумчиво сказала Женя. — Никакой войны не будет, у нас с немцами отличные отношения, болезнью он тоже пугал тебя, чтобы ты осталась с ним, но как ты можешь остаться? Это невозможно. Иосиф найдет тебя везде… и накажет. Помнишь, как Менжинский сказал о Троцком: «Где бы он ни находился, он будет находится у нас в ОГПУ», так и ты, где бы ни находилась — будешь находиться в руках Иосифа. Он тебя не отпустит, он любит тебя, несмотря на всякие там завихрения с Розой и с другими. Это ерунда, для самоутверждения, потому что ты никак не хочешь принять истину, что он после смерти Ленина — неоспоримый правитель России, вождь, главный авторитет во всех областях науки, искусства, экономики. Это реальность, а ты ее не признаешь. Твой милый доктор прав в одном: если ты не признаешь реальность, она сломает тебя.