Снайпер должен стрелять - Валерий Прохватилов

Как-то раз посреди глухой и почти бесконечной ночи Андрея будто что-то подбросило, будто в подсознании сработал какой-то особый импульс: он проснулся с бьющимся сердцем, в безотчетной тревоге, как нередко бывало в тот окаянный, почти лиходейский месяц, когда он уходил от Чарлза. Месяц злобной охоты, маскировки, расчета и дерзкой логики… Там была погоня, и была врожденная интуиция, сотни раз спасавшая его, уводившая его от фатального исхода при любой роковой случайности, ну а здесь?.. Что случилось, что может случиться — через час, через сутки, через неделю? В чем причина этой постоянной тревоги, досады, саднящей душевной боли?

Он закурил и, чуть взбив подушку, стал вспоминать свой сон. Сон был — впрочем, как всегда — беспорядочным и бессвязным, но в целом каким-то легким, почти невинным. Ему снился далекий Бостон, а точнее — не просто Бостон, а родная почти что до сладкой боли контора Хантера, будто в яви, осязаемо точно, во всех подробностях, вплоть до серебристой полоски пыли на нижней полке, слева от его собственного стола. Никому ничего он не разрешал там трогать в его отсутствие. Да и на столе все лежало в том же порядке (или в беспорядке?), как он оставил: груда папок, стопка газетных вырезок, перламутровая пепельница, календарь и подарок Моны — смешная фигурка зайца. Мона, в светлом свободном платье, с неизменной своей непокорной челкой, вполоборота сидела в удобном кресле возле компьютера и, казалось, внимательно вслушивалась во что-то, о чем толковал ей Хантер. Великолепный Дью в спортивном сером костюме, вечно ухмыляющийся и такой надежный, привычный Дью стоял посреди конторы с дымящейся чашкой кофе, и по жесту свободной руки Андрей видел, что он вынужден не просто говорить, а настойчиво убеждать в чем-то Мону, терпеливо доказывать свою мысль, отчего огромные серьезные серые глаза Моны щурились, что всегда означало одно — крайнюю степень сомнения, недоверия к детали, к какому-то факту и в конечном счете потребность ответно высказаться. Некий будничный и очень спокойный день, идущий в привычном рабочем ритме. Как немое кино, где любимые герои продолжают жить, отделенные от реальных твоих забот чуть мерцающим в темноте полотном экрана. Словом, без тебя… Без Анджея Городецки… Без веселого, злого, зубастого, безрассудного пса-охотника, чья судьба — разгребать помойки и грязь на задворках мира.

«Вот так сон, — с непомерным удивлением, но и в то же время достаточно отстраненно сказал сам себе Андрей. — Будто помер и откуда-то сверху видишь, как идет без тебя тут жизнь. И ведь главное — не можешь ни вмешаться, ни встрять в разговор, ни просто подать сигнал…»

Он погасил сигарету и, закинув руки за голову, стал смотреть в потолок, продолжая прислушиваться к тревожным ударам сердца. Правильно говорят — чем владеем, того не ценим. Неужели все так и будет на самом деле, если его невзначай угрохают? Где-нибудь на обочине ляжет, с пробитым навылет черепом, и никто не осиротеет…

Утром, во время самой обычной, то есть весьма интенсивной разминки, ему никак не давалось тройное сальто. Это был звоночек, и Вацлав Крыл, посмеиваясь над ним, предлагал пари на пять кружек пива, утверждая, что пик формы Андреем пройден, причем не далее как минувшей ночью. Дескать, вообще трудно спать сном праведника под одной крышей с красивой женщиной, даже если она — коллега по твоей основной работе: мысли одолевают… Андрей сразу обозлился, коротко разбежавшись, выполнил двойное сальто вперед с приземлением на упругую площадку подкидного мостика — и уже с него четко сделал три оборота, так взмыв в воздух и так красиво сгруппировавшись, что Крыл восхищенно ахнул. Тело Андрея промелькнуло перед ним, как велосипедное колесо, летящее на огромной скорости, где все спицы слились в один серебристый отсвет.

— Очень уважаю пиво, — сказал Андрей. — А уж если на халяву, то-о-о!.. — И он восторженно закатил глаза.

И они действительно потом пили пиво, два часа отдав спортзалу и сорок минут бассейну, приняв душ и плотно позавтракав здесь же, в небольшом кабачке при спортивном комплексе. Кабачок, бассейн и прекрасно оборудованный спортзал принадлежали полицейскому управлению Сэмьюэла Доулинга. Здесь все были равны, как в бане. Рядовые полицейские, сержанты, офицеры полиции с одинаковым старанием качали мышцы, отрабатывали приемы всех видов боя. По любезному разрешению сэра Доулинга, Городецкий и Крыл два-три раза в неделю тоже приходили в спортзал. Если, разумеется, позволяла работа в агентстве Монда.

Вот об этом — о работе у Монда — они и толковали сегодня, сидя в углу кабачка, никуда не спеша, наслаждаясь тишиной, нарушаемой только мягким рокотом кондиционера да редким звоном бокала у дальней стойки, где привычно орудовал Томми Стиггенс, бывший сержант полиции, вышедший на пенсию несколько лет назад. Еще реже, чем звон бокала, раздавался легкий звон дверного колокольчика, возвещавшего о каждом, кто переступал порог этого достаточно уютного заведения.

— Как сыр в масле, — сказал Андрей, когда Вацлав подвинул к нему через стол очередную кружку пива. — Глядя на тебя, с удовольствием вспоминаю нашу русскую поговорку: как сыр в масле… Так и плывешь…

Вацлав умиротворенно хмыкнул, потом прищурился и, откинувшись в удобном высоком кресле, только вздохнул:

— А ты?

— А-а… — с какой-то безнадежностью протянул Андрей. — Я как кость. Старая сухая кость, отброшенная чьим-то расчетливым сапогом в кювет. Никому не по зубам, но и в пищу уже не гож. Сколько мы уже тут с тобой торчим — в общей сложности?

— Да уж месяцев семь, а что? — Вацлав благодушно пожал плечами. — Я считаю, что на хлеб мы зарабатываем честно, а остальное как-то само прикладывается. — Он вдруг коротко хохотнул и, слегка опершись на стол, озорно подмигнул Андрею. И стал весело перечислять, загибая поочередно пальцы: — Домик есть… Денежка есть… Девочек в достатке… Добрый дядюшка, наконец, в лице сэра Монда… — Было видно, что он хочет вовлечь Андрея в столь привычную в их среде манеру трепа, при которой вся досада, все проблемы простой обыденности испаряются без следа, как случайные дождевые капли с лобового стекла машины при доброй скорости. — Не бери в голову — мир прекрасен!

Он опять откинулся в кресле, закурил, щелкнув кварцевой зажигалкой, и смотрел теперь на Андрея дружелюбным взглядом большого хищника, словно приглашая разделить с ним всю радость мира.

— Оптимист, — раздраженно буркнул в ответ Андрей. — Оптимисты, я слышал, помирают в своих постелях, под игривые звуки веселой полечки. И при этом все еще продолжают подрыгивать в такт ногами… Так и отходят.

Тут уж Вацлав откровенно расхохотался. Улыбнулся и Андрей. Томми Стиггенс изредка поглядывал на них из-за стойки бара, чтобы не упустить момент, когда Вацлав Крыл подаст какой-нибудь характерный знак, может даже, просто слегка шевельнет бровями, подзывая его к своему угловому столику. Он давно уже привык, что эти двое хоть и вечно спорят между собой, но заказывают хорошо, платят щедро и почти всегда покидают кабачок с добродушным смехом, о котором можно помнить потом весь вечер. Ибо в нем не только добродушие, но и задор, и хитрость.

Вацлава Крыла, впрочем, как и любого в команде Монда, можно было считать личностью примечательной. Он был моложе Андрея почти на семнадцать лет. В свои тридцать с небольшим Крыл по виду напоминал избалованного судьбой чехословацкого защитника, только что закончившего выступать за сборную хоккейную команду своей страны: развернутые плечи, мощный торс, крепкие ноги, густые, зачесанные назад черные волосы, серые под жесткими бровями глаза, четко вычерченный профиль, чуть тяжеловатый подбородок. В целом лицо несколько плакатное, но живое, особенно когда Вацлав улыбался. Сухопарый Андрей казался порой рядом с ним занудой. Если был, конечно, не в настроении.

Как ни странно, при всей разнице в возрасте и несходстве характеров, они сравнительно легко находили общий язык — и в деле, и в час досуга. Было нечто, что связывало их надежней самого надежного страховочного троса, объясняя взаимопонимание и готовность в любую минуту прийти на помощь. Говоря короче, на шершавой ладони времени главные линии их судьбы совпали: оба были эмигрантами, и оба — не по своей воле. Если и здесь была разница, то лишь в одном: сын известной тележурналистки и политического обозревателя из «Руде право» Вацлав Крыл оказался на Западе совсем ребенком — ему не исполнилось еще и семи лет, когда «Пражская весна» вынудила его родителей покинуть пределы мятежной родины.

Унаследовав от матери незаурядные филологические способности, Крыл легко вошел в новую для него среду, быстро освоил языки — сначала немецкий, чуть позднее — английский. Мать надеялась, что в будущем он пойдет проторенной тропой — то есть станет журналистом, но глава семьи, Томаш Крыл, безапелляционно прервал традицию, категорически потребовав специализации сына в одной из трех областей: экономика, социология или юриспруденция. Здесь он видел перспективу, стабильность, деньги. Мать сидела без работы по многу месяцев, сам Томаш Крыл был к тому времени рядовым сотрудником чешского отдела студии Би-би-си. Вацлав Крыл окончил юридический колледж Кембриджа и в двадцать два года с блеском выдержал конкурс, объявленный знаменитой корпорацией «Хоукер-Клейн», где и получил место эксперта технического отдела.