Жутко громко и запредельно близко - Джонатан Фоер

Я вошел.

«Бабушка? Ау? Бабушка?»

Я прикинул, что она могла пойти в магазин или типа того, и сел на диван ждать. Еще она могла пойти гулять в парк, чтобы поспособствовать пищеварению, что, я знаю, она иногда делает, хотя, по-моему, это странно. Еще она могла пойти за сухим мороженым для меня или отправить что-нибудь с почты. Только кому ей писать?

Я не хотел изобретать, но начал.

Она попала под такси, когда переходила Бродвей, и такси умчалось, и все это видели, но никто не помог, потому что боялись неправильно сделать искусственное дыхание.

Она упала с приставной лестницы в библиотеке и разбила голову. Она истекает кровью, потому что это случилось в разделе книг, которыми никто не интересуется.

Она лежит без сознания на дне бассейна. В четырех метрах над ней плавают дети.

Я попробовал подумать про другие вещи. Изобрести оптимистические изобретения. Но пессимистические звучали жутко громко.

У нее случился инфаркт.

Кто-то столкнул ее на рельсы.

Ее изнасиловали и убили.

Я стал искать ее по квартире.

«Бабушка?»

Я только хотел услышать: «Я в порядке» — но не услышал ничего.

Я посмотрел в столовой и на кухне. На всякий случай открыл дверь в кладовку, но там была одна еда. Посмотрел в гардеробе и в ванной. Открыл дверь второй спальни, где спал и видел сны папа, когда был в моем возрасте.

Я впервые находился в квартире бабушки без бабушки, и это было запредельно странно, типа как увидеть ее платья без нее в них, а я их увидел, когда зашел в ее спальню и заглянул в шкаф. Я выдвинул верхний ящик комода, хотя, само собой, понимал, что там ее быть не может. Зачем же я тогда его выдвинул?

В нем были конверты. Сотни конвертов. Они были связаны в пачки. Я выдвинул ящик пониже — в нем тоже были конверты. И в ящике под ним тоже. Во всех ящиках.

По штемпелям я понял, что конверты подобраны хронологически, то есть по датам, и отправлены из Дрездена в Германии, откуда бабушка родом. С 31 мая 1963 года до наихудшего дня на каждый день было по конверту. Некоторые были адресованы «Моему нерожденному сыну». Некоторые — «Моему сыну».

Ты чё?

Я знал, что, наверное, не следует, потому что они не мои, но открыл один.

Он был отправлен 6 февраля 1972 года. «Моему сыну». Он был пустой.

Я открыл другой из другой пачки. 22 ноября 1986 года. «Моему сыну». Тоже пустой.

14 июня 1963 года. «Моему нерожденному сыну». Пустой.

2 апреля 1979 года. Пустой.

Я нашел день, когда я родился. Пустой.

Что бы я хотел знать, так это куда она положила письма.

Я услышал звук в одной из комнат. Я быстро задвинул ящики, чтобы бабушка не догадалась о том, что у нее кто-то шарил, и на цыпочках пошел к входной двери, потому что испугался, как бы то, что я услышал, не было грабителем. Я опять услышал звук и на этот раз понял, что он доносится из гостевой спальни.

Я подумал: Жилец!

Я подумал: Он настоящий!

Никогда еще я не любил бабушку сильнее, чем в ту минуту.

Я повернулся кругом, и на цыпочках пошел к двери гостевой спальни, и прижался к ней ухом. Я ничего не услышал. Но когда я встал на колени, то увидел, что в комнате горит свет. Я выпрямился.

«Бабушка? — прошептал я. — Ты там?»

Ничего.

«Бабушка?»

Я услышал жутко тихий звук. Я опять встал на колени и на этот раз увидел, что свет не горит.

«Есть там кто-нибудь? Мне восемь лет, и я ищу бабушку, потому что она мне очень нужна».

К двери подошли шаги, но я их едва расслышал, потому что они были жутко неслышные и по ковру. Шаги остановились. Я услышал дыхание, но знал, что оно не бабушкино; оно было тяжелее и медленнее. Что-то коснулось двери. Рука? Две руки?

«Кто вы?»

Ручка двери повернулась.

«Если вы грабитель, пожалуйста, не убивайте меня». Дверь открылась.

Человек стоял и молчал, но было ясно, что он не грабитель. Он был запредельно старый, с лицом, противоположным маминому, потому что оно казалось нахмуренным, даже когда не хмурилось. На нем была белая рубашка с коротким рукавом, и на локтях были волосы, и дырка между двух передних зубов была в точности, как у папы.

«Вы жилец?»

Он сосредоточился на секунду, а потом закрыл дверь.

«Эй!»

Я услышал, как он двигает по комнате вещи, а потом он вернулся и опять открыл дверь. У него в руках была небольшая тетрадь. Он раскрыл ее на первой странице, она была пустой. «Я не говорю, — написал он. — Прости».

«Кто вы?» Он перелистнул страницу и написал: «Меня зовут Томас». — «Папу тоже так звали. Это расхожее имя. Он умер». На следующей странице он написал: «Прости». Я сказал: «Не вы же его убили». На следующей странице почему-то было фото дверной ручки, он ее пропустил и написал на следующей: «Все равно прости». Я сказал: «Спасибо». Он отлистнул несколько страниц назад и указал на «Прости».

Мы постояли. Он в комнате. Я в коридоре. Дверь была открыта, но у меня было такое чувство, что между нами есть другая дверь, невидимая: я не знал, что говорить, он не знал, что писать. Я сказал: «Я Оскар», — и дал ему свою визитку. «Вы знаете, где моя бабушка?» Он написал: «Вышла». — «Куда?» Он пожал плечами, совсем как папа. «Вы знаете, когда она вернется?» Он пожал плечами. «Она мне нужна».

Под ним был один ковер, подо мной — другой. Линия их стыка напомнила мне про места, которые не попадают ни в какой округ.

«Если ты зайдешь, — написал он, — мы могли бы ждать ее вместе». Я спросил, был ли он незнакомый. Он спросил, в каком смысле. Я сказал: «Мне нельзя заходить к незнакомым». Он ничего не написал, как будто не знал, незнакомый он или нет. «Вам больше семидесяти?» Он показал левую ладонь с татуировкой ДА. «У вас есть судимости?» Он показал правую ладонь с татуировкой НЕТ. «Какие еще языки вы знаете?» Он написал: «Немецкий. Греческий. Латынь». «Parlez-vous francais?» Он открыл и закрыл левую ладонь, и я подумал, что это означает un peu.

Я вошел.

Стены были в каракулях, каракули повсюду, типа: «Так хотелось быть, как все» и «Хоть раз, хоть на мгновение». Я надеялся ради его же блага, что бабушка этого не видела. Он положил тетрадь и зачем-то тут же взял другую.

«Как давно вы тут живете?» — спросил я. Он написал: «Бабушка разве не говорила тебе, как давно я тут живу?» — «Ну, типа, — сказал я. — Со дня папиной смерти, получается около двух лет». Он раскрыл левую ладонь. «А где вы были до этого?» — «Бабушка разве не говорила тебе, где я был до этого?» — «Не говорила». — «Не здесь». Я подумал, что это странный ответ, но уже начинал привыкать к странным ответам.

Он написал: «Хочешь чего-нибудь перекусить?» Я сказал нет. Мне не нравилось, как много он на меня смотрит, я от этого комплексовал запредельно, но я не мог ничего сказать. «Хочешь чего-нибудь выпить?»

«Так что с вами приключилось?» — спросил я. «Что со мной приключилось?» — «Ага, с вами». Он написал: «Я не знаю, что со мной приключилось». — «Как вы можете этого не знать?» Он пожал плечами, совсем как папа. «Где вы родились?» Он пожал плечами. «Как вы можете не знать, где вы родились!» Он пожал плечами. «Где вы выросли?» Он пожал плечами. «Ладно. У вас есть братья или сестры?» Он пожал плечами. «Кем вы работаете? А если уже на пенсии, то кем работали?» Он пожал плечами. Я стал думать, о чем бы его спросить, чтобы он не смог пожать плечами. «Вы человек?» Он отлистнул назад и указал на «Прости».

Никогда еще я не нуждался в бабушке сильнее, чем в ту минуту.

Я спросил у жильца: «Хотите, расскажу, что со мной приключилось?»

Он открыл левую ладонь.

И я все в нее вывалил.

Я представил, что он бабушка, и начал с самого начала.

Я рассказал про смокинг на стуле, и как я разбил вазу, и нашел ключ, и про мастерскую, и про конверт, и про магазин художественных принадлежностей. Я рассказал про голос Аарона Блэка, и как я чуть не поцеловал Абби Блэк. Она была не против, только сказала, что это не очень хорошая мысль. Я рассказал про Ави Блэка из Кони Айленда, и про Аду Блэк с двумя подлинниками Пикассо, и про птиц, пролетевших за окном мистера Блэка. Шелест крыльев был первым звуком, который он услышал за двадцать с лишним лет. Потом был Берни Блэк с окном, выходящим на Грэмерси парк, но без ключа от его ворот,[68] почему он и сказал, что лучше бы его окна выходили на кирпичную стену. У Челси Блэк был загар и светлая полоска вокруг безымянного пальца, потому что она развелась с мужем сразу после медового месяца, а Дон Блэк был еще и борцом за права животных, а Юджин Блэк коллекционировал монеты. Фо Блэк жил на улице Канал, которая когда-то по правде была каналом. Он плохо говорил по-английски, потому что с тех пор, как приехал из Тайваня, не покидал Чайнатаун — ему было незачем. Пока мы разговаривали, я все время воображал воду с другой стороны окна, типа как мы в аквариуме. Он предложил мне чаю, но мне не хотелось, но я все равно выпил из вежливости. Я спросил, правда ли он любит Нью-Йорк или просто носит такую майку. Он улыбнулся, как от волнения. Я видел, что он не понял, и почему-то почувствовал себя виноватым за то, что говорю по-английски. Я показал пальцем на его майку. «Вы? Правда? Любите? Нью-Йорк?» Он сказал: «Нью Йорк?» Я сказал «Ваша Майка». Он посмотрел на свою майку. Я показал на N и сказал «Нью», а потом на Y и сказал «Йорк». Он выглядел озадаченным, или смущенным, или удивленным, или даже рассерженным. Я не понимал, какое чувство им владеет, потому что не владел языком его чувств. «Я не знай Нью-Йорк. По-китайски, ny означает «ты». Я думай «Я тебя люблю». Только тогда я заметил плакат «I♥NY» на стене, и флажок «I♥NY» над дверью, и посудные полотенца «I♥NY», и контейнер для ланча «I♥NY» на кухонном столе. Я спросил: «Тогда почему вы всех так сильно любите?»