Во имя отца и сына - Шевцов Иван Михайлович

Наступила тишина. Все глядели на скульптуру, затаив дыхание. У Сергея Кондратьевича влагой блестели глаза. Посадов перевел взгляд с него на портрет и застыл. То же самое произошло и с маршалом. Глебов, всматриваясь в высеченное в базальте лицо Лугова, спрашивал себя: "В чем же притягательная сила этого образа? Характер? Но какой? Что в нем главное?" Первым нарушил молчание маршал. Должно быть, он, как и Глебов, задал себе тот же вопрос и ответил по-военному коротко:

- Честно прожитая жизнь. - Отойдя назад, он снова стал всматриваться в портрет.

- Да-а, батенька, - пробасил Посадов. - Красотища-то какая! Красота души человеческой!

Маринин не хотел отставать. Подражая маршалу, он лаконично сказал:

- Классическое изящество формы. - Почувствовав, что это не произвело нужного впечатления, он добавил: - Отличная пластика. Вы меня покорили, Петр Васильевич.

Посадов бросил на него презрительный взгляд: "А этот гусь как сюда попал?" Андрей Кауров, не отрывая глаз от портрета, тихо произнес:

- Сила и мудрость.

А Глебов будто продолжил его мысль:

- Глубокое раздумье над жизнью.

- Хочется вспомнить книгу Шолохова "Судьба человека", - заметила Юля Законникова.

- Именно, - подхватил Маринин. - Вы верно подметили.

Глебов наблюдал за ребятами, особенно за теми, которые на заводе шумно ратовали за "новый стиль". И, к радости своей, нашел, что и Пастухову, и Веронике, и Белкиной, и Ключанскому - всем нравится. Только они, боясь показаться старомодными, предпочитают скрывать свои чувства. Глебов обратил внимание еще на одного человека. Плотный, невысокого роста, с видом желчным и настороженным, он ходил неслышно, появляясь то там, то тут, и все движения его, тоже бесшумные, но уверенные, и взгляд мягкий, но зоркий, в котором сквозил проницательный скептицизм, говорили, что он в этом доме своего рода "маршал". Это был Матвей Златов. Когда в парадном позвонили, он открыл дверь и впустил поэтов: Воздвиженского и Капарулину. Представив их своим до застенчивости негромким голосом, он тут же бесшумно исчез. На него никто не обращал внимания, но он видел всех.

Из кабинета пошли в мастерскую, так сказать, в производственный цех, где Климов рассказал ребятам о работе мраморщика и гранитчика.

Здесь был особый мир, царство образов, обретших бессмертие. Огромный зал со стеклянной, тусклой от пыли крышей был похож на литейный цех. Только вместо станков здесь жили титаны, сотворенные рукой человека. Одни в глине, окруженные строительными лесами, вздымались ввысь метров на пять, другие, вырубленные в мраморе, стояли рядом.. Третьи, маленькие, в пластилине, свидетельствовали о мучительных поисках художника, о его беспокойной мысли и горячем сердце. "Какой титанический труд!" - подумал Глебов и вспомнил толстовские слова в бронзовой рамочке над письменным столом.

А Климов с радушием хозяина уже показывал гостям эскизы монументов, над которыми работал. Их было три: Ленину, Лермонтову и узникам, погибшим в фашистских концлагерях. Последний представлял собой глухую стену, иссеченную пулями; на стенах - выцарапанные надписи узников. Горельефы - на фоне стены.

- Мне хочется сказать, - заметил скульптор, - о тех безымянных наших братьях и сестрах, светлых и чистых людях, которые погибли в страшных муках лишь потому, что они были советскими людьми.

- Там были не только советские, - мельком напомнил Воздвиженский.

Климов, не обращая внимания на реплику, продолжал:

- Я хочу сделать памятник из самого твердого камня, чтобы он вечно напоминал потомкам, что в каждом из тех замученных фашистским зверьем жили Муса Джалиль и генерал Карбышев.

Спор разгорелся вокруг Лермонтова. Великий поэт был изображен в кавказской бурке, с обнаженной головой, стоящим на выступе утеса над пропастью. Глебову фигура поэта показалась впечатляющей: крыльями вздутая ветром бурка, вздыбленный, устремленный ввысь утес. Но Капарулина нашла, что все это скучно.

- Опять постамент, опять на нем же фигура. Было такое, наверное, сто раз, - скривила она губы, глядя мимо Климова. - И почему должен изображаться Лермонтов, а не Демон, предположим? И не шаблонно, как-нибудь так, ну хотя бы в духе Врубеля?

- Родненькая, не знаю вашего имени, - Климов коснулся руки Капарулиной, - вы предлагаете памятник Демону, притом не оригинальный, а врубелевский. А я делаю памятник Лермонтову для Москвы, о которой поэт сказал: "Москва, как много в этом звуке для сердца русского…" - И мягко заулыбался.

Настроенный миролюбиво, Петр Васильевич хотел спор перевести в шутку. И вообще от дискуссий с женщинами он в принципе уклонялся, поговаривая: "Да разве бабу переспоришь? Она черта заговорит". Капарулина, видно, неправильно поняла настроение хозяина, приняла его добродушие за слабость, продолжая в том же тоне:

- Но все же знают, что Лермонтов написал "Демона". Почему вы боитесь аллегорий, символов? Мне кажется, в скульптуре им самое место.

- Миленькая, ничего я не боюсь, даже Демона, будь он в каком угодно образе. Может, мне, в самом деле, вылепить вместо Лермонтова купца Калашникова или мальчика Мцыри, ловящего рукою молнию?

Артур Воздвиженский подхватил его мысль:

- А что?! Это великолепная идея! Мцыри на утесе ловит рукой молнию! Необычно, красиво, глубоко!

- Не обязательно Мцыри, - возразила Капарулина и поморщилась. - Можно в виде одинокого паруса.

- Лермонтов? В виде паруса? - серьезно переспросил Климов. И, помолчав, внезапно ответил: - Было время, когда некоторые архитекторы, увлекшись необычным, строили здания в виде трактора, дирижабля и несли черт знает еще какой вздор. - Он вздохнул, лицо его сделалось грустным. - Я за аллегорию, за символ, за что угодно, лишь бы это было понятно и приятно зрителю. Вы, наверно, помните памятник Вучетича в Берлине. Воин-освободитель держит в руке меч, расколов им фашистскую свастику и прижав к груди ребенка. Символ ведь, не так ли? А какая глубина мысли! И всем понятно. Всем. Или вот недавно я видел у Томского эскиз памятника революции 1905 года. Там все есть: аллегория и символ, но все подчинено грандиозной идее, выражено ярко и, я бы сказал, просто здорово. На мой взгляд, это лучшая работа Томского.

В углу стояло несколько гипсовых фигур, тонированных под бронзу.

У одной не было руки, у другой - носа, у солдата - сломан автомат. Глебов спросил Климова, где оригиналы этих произведений.

- Это и есть оригиналы, - ответил Петр Васильевич, остановившись возле поврежденных скульптур.

- Ну, а копии или как они называются? - допытывался Емельян.

Климов подождал, пока подойдут остальные, бродившие по всему залу. Когда его окружили плотным кольцом, он положил руку на гипсового солдата с отколотым носом:

- Вот, друзья, образец современного вандализма сторонников антиреализма и свободы творчества. Это давние мои работы, первых послевоенных лет. Отформовал я их в гипсе. Надо было бы отлить в бронзе, да руки не дошли. Стояли они у меня под навесом во дворе. Летом я уехал на стройки Сибири. Возвращаюсь и вижу в моем дворе доподлинный погром.

- При чем же тут противники реализма, не понимаю, - заметил поэт и передернул плечами. - Вероятно, какие-то пьяные хулиганы порезвились.

- Да, это, конечно, безыдейные хулиганы, - ухмыльнувшись, поддержала своего коллегу Капарулина. Утверждение Климова показалось ей неправдоподобным.

- Вы уверены?

- Абсолютно, - небрежно бросила Капарулина.

Климов обвел взглядом присутствующих. Посадов не выдержал:

- Да что тут доказывать, когда факт установлен милицией и известно, кто это сделал и зачем. - Он знал эту неприглядную историю.

Вандалов поймали, хотели судить, да Климов не стал связываться с подонками; поднимать шум, на который те и рассчитывали. После реплики Посадова он подчеркнул:

- Именно хулиганили идейные антиреалисты и жрецы свободы творчества. Так они понимают свободу.

- Свободу громил, - заметил маршал.

- Дай им волю, они начнут вот так же расправляться с неугодными им художниками, как расправились со скульптурой, - добавил Посадов. - Сожгут и Третьяковку…