История одного крестьянина. Том 2 - Эркман-Шатриан

Вот к чему приводят пьянство и глупость.

Мы увидели это зрелище часов около девяти, и я никогда его не забуду.

Свои пушки и припасы наша колонна нашла там, где оставила: мерзавцы разграбили только имущество. По дороге из Шатийона в Брессюир стоял целый обоз с порохом, и поскольку возницы бежали, нам поручили доставить его в город. Ехать по главной улице, засыпанной пеплом, заваленной горящими балками, где с крыш при малейшем порыве ветра сыпались тучи искр, было невозможно, поэтому нам пришлось сделать крюк, чтобы выбраться на Шатийонскую дорогу. По пути я раза два или три обернулся и посмотрел на эту черную, точно дымоход, улицу, где среди обломков валялись груды тел, — живые они были или мертвые, мужчины или женщины, не знаю, но мне казалось, что они еще шевелились, а в воздухе стоял запах паленого мяса, вызывавший тошноту.

Страшное это дело — гражданская война! Вспоминаешь — и противен становится весь род людской: стыдно было бы носить имя человека, если бы не знать, что все эти беды порождены несколькими извергами, которые, к счастью, не так уж часто встречаются и которых с каждым днем становится все меньше, а большинство народа в общем-то люди добрые, жалостливые и готовы скорее помочь друг другу, чем грызться, — вот только невежество всему помеха[82].

Вестерман со своими гусарами остался близ Шатийона, чтобы отдохнуть после резни, а вся остальная колонна продолжала путь в направлении Шоле. Мы шли с батальоном гренадер Конвента. Это были всё старые солдаты, бывшие жандармы или караульные. Командовал нашей бригадой генерал Бар[83], представителем Конвента при нас был Фейо[84]. Идти среди этих зарослей приходилось медленно, но и растягиваться нельзя было: мы знали, что Стоффле, Дюриво[85] и Бовалье[86], три главных вождя вандейцев, могли напасть на нас где угодно — в любом опасном месте и всех перебить, как солдат Сантера в Короне.

Весь второй день, с утра до вечера, мы слышали слева сильную канонаду: ветер дул с той стороны, и глухой гул доносился до нас. Офицеры то и дело останавливались и говорили, указывая на бесконечное море папоротников:

— Должно быть, колонна Люсона соединилась с колонной Монтэгю. Там идет бой.

Мы бы, конечно, двинулись к ним на помощь, если б можно было построиться и протащить по лесным дорогам пушки, но приходилось опасаться засад. Однако на другой день, только мы миновали небольшой городок Молеврие, пронесся слух, что прибыл новый главнокомандующий санкюлот Лешель[87], что он уже одержал две победы и обратил бандитов в бегство, и коль скоро мы находились всего в трех лье от Шоле, где грохотали пушки, туда отправили все подвижные войска: батальон гренадер Конвента, бывших егерей Розенталя, — словом, всех, кто мог быстро совершить переход, а нас, с нашим длиннущим обозом, груженным порохом и личным имуществом, оставил позади: добирайтесь, мол, как знаете.

Было, наверно, часов одиннадцать или двенадцать дня. Мы кипели от злости, но этим делу не поможешь, когда дороги сплошь в ухабах и, сколько ни погоняй лошадей, сколько ни бранись, — все ни с места. Мало того что мы плелись позади, нас еще в любую минуту могли отрезать от основных сил. Наше счастье, что доносчики, которыми кишмя кишел этот край, не сообщили кому следует, что идет республиканский обоз, который защищают всего две жалкие роты стрелков. Все они, наверно, были в другом месте — эти мерзавцы крепко помогали друг другу, и когда где-нибудь шел бой, можно было пройти мили и мили, не встретив ни души.

Наконец к шести часам вечера, взойдя на небольшой холм, мы увидели слева город Шоле, на добрых пол-лье протянувшийся вдоль дороги, — собственно, не просто город, а большой коммерческий, торговый и фабричный центр. Уже в те времена Шоле славился как один из крупнейших торговых и патриотически настроенных городов Вандеи. Чуть подальше мы увидели нашу армию и орудия, расставленные по косогору. Они уже отстрелялись. А кавалерия во весь опор мчалась по равнине, обращая в бегство бандитов.

Единственным нашим утешением было то, что в трехстах шагах от нас, в ландах, мы увидели батальон защитников Майнца, стоявших по команде «ружье к ноге», а за ними, в резерве, — два или три других. Одеты они были как и все волонтеры, но мы сразу узнали их, как узнаешь родных — по манере держаться, смотреть, нагибаться, да еще по длинным бородам, по лохмотьям, по рваному знамени. Сердце у меня забилось, а дядюшка Сом, который за весь этот переход ни разу не раскрыл рта, сказал:

— Вот и наши. Теперь мы уже не будем плестись в хвосте.

Радость встречи со старыми товарищами по оружию и мысль, что моя сестра Лизбета, Мареско и их маленький Кассий близко, настолько взволновали меня, что к глазам у меня подступили слезы. Где-то пели «Марсельезу», ржали лошади, и, хотя бой кончился, время от времени где-то еще грохотали пушки. Все небо было в красных и золотых полосах, солнце уже село, однако, несмотря на дым, стлавшийся над землей, отчетливо видны были старшие офицеры и генералы, верхом, в больших треуголках, по трое, вшестером, вдесятером; гусары — в красных, желтых, черных киверах; повозки, крытые брезентом, — каждая казалась мне нашей; ровные линии штыков и, наконец, огромное поле битвы, а слева — город с бесчисленными трубами и остроконечными крышами на фоне неба.

Как представлю себе эту картину, сразу растрогаюсь: воспоминания юности скрашивают жизнь, и кажется, будто ты все тот же.

Мы медленно продвигались следом за основной частью армии. Все наши дивизии наконец соединились — хоть раз, да это произошло! Идем мы так, вдруг подлетает к нам на лошади офицер и велит остановиться. Оказалось, это наш бывший командир Жорди — он теперь стал командиром бригады. Узнав его, человек шесть или семь из батальона горных стрелков закричали:

— Привет, командир! Братский привет!

Он тоже узнал нас.

— А-а, старые служаки! Каким ветром вас сюда занесло? — воскликнул он.

— Да нас откомандировали, — сказал я. — Были в госпитале, а теперь, если можно, хотели бы вернуться в батальон.

— Ладно, ладно, посмотрим, — сказал он. — Вы из тринадцатой легкой?

— Да, генерал, полубригада Париж-Вогезы.

И он ускакал; мы же очень боялись, как бы не пришлось нам остаться при этом обозе, но нас почти тотчас сменили. Поскольку шли мы как попало, лейтенант Рошет велел нам построиться и повел нас к тому месту, где находился наш батальон; тут вдруг прискакал генерал и велел следовать за ним. Мы спустились с небольшого пригорка и шагов через сто, перед Шоле, увидели шесть четырехдюймовых орудий и два восьмидюймовых, которые стояли у мостика. Подле них было человек тридцать артиллеристов из Немецкого легиона[88]. Их рота потеряла много народу под Тиффожем, и мы пополнили их ряды. Теперь мы перешли под командование генерала Марсо[89] — он самолично сделал нам смотр, и тут я впервые увидел его: он был в форме гусара, красивый, смуглый, с крупным, округлым, как у девицы, подбородком и косицами по обе стороны лица, к которым, по старинной моде, были привешены свинцовые безделушки. Когда он узнал, что мы из-под Майнца, глаза у него потеплели.

— Ну, в таком случае по воробьям стрелять не будем, — заметил он.

Такое любому солдату приятно услышать. Значит, он считал, что мы умеем попадать в цель. И в самом деле: дядюшка Сом, Жакоб Хааг и я — мы смело могли этим гордиться. Не такая уж трудная штука навести орудие на цель, и все же я всегда буду помнить его слова — всякий любит, когда по справедливости оценивают его таланты и заслуги.

В тот же вечер я отправился навестить сестру в тринадцатую легкую полубригаду, которая стояла лагерем возле деревянного моста, на расстоянии двух ружейных выстрелов от нашего бивака. Как только мы съели суп, я, ни слова никому не говоря, помчался туда — даже не предупредил дядюшку Сома. А когда я увидел маркитантскую, устроенную в палатке из старой парусины, натянутой на ветках каштана, увидел Лизбету с маленьким Кассием на руках, парижан, которые сидели вокруг огня, покуривая трубки и обмениваясь новостями, мне показалось, что я нашел свою семью.

— Вот и я! Да здравствует республика! — слабым голосом крикнул я.

Я точно ума лишился: мне хотелось смеяться и плакать.

— Эге, да это Мишель! — воскликнули мне в ответ парижане. — Мишель вернулся! Поцелуй же его, гражданка, это он!

Сестра, державшая малыша на одной руке, другой рукой обхватила меня за шею и заплакала горючими слезами. Я понял, что она меня очень любит. Она была мне хорошей сестрой, и я подумал:

«Мы ведь вместе выросли! Если бы меня убили, у нее никого не осталось бы из родни».

— Ах, — говорила тем временем она, — пока я считала, что ты живой, я и не понимала, как ты мне дорог.