Свет озера - Бернар Клавель

По-прежнему витая мыслями где-то далеко, он продолжал свой рассказ беззвучным голосом:

— Мой бог! Любовь моя, мой Иисус, мой малютка… Он лежал там мертвый, а я был жив. Он лежал замученный, а меня пощадили огонь и пуля, и я ничем ему не помог. Я не сумел его даже найти, а любая сука всегда отыщет своих щенков… Он лежал там, вся моя любовь, боль моей совести…

Хижину словно придавила плита молчания. Даже детишки затихли. Блондель уронил руки, и Бизонтену почудилось, будто он видит тело ребенка, соскользнувшее на землю. По-прежнему неподвижный в ореоле огня, Блондель продолжал насмешливым тоном:

— Всю жизнь лечить детей — и дать умереть собственному ребенку!.. Он был тяжелый, как все мертвые дети из века в век. Мне, который видел столько умирающих детей, довелось держать на руках своего, чтобы я лучше почувствовал, сколько на самом деле весит мертвый ребенок.

Он вернулся на свое место и погрузился в молчание.

Никто не решался ни словом, ни жестом нарушить тишину. Медленно тянулось послеобеденное время, подтачиваемое ветром, от которого бросало в дрожь деревья, обступившие поляну. Снова раздались возгласы детей, но никто не осмеливался встать из-за стола, заговорить. Мужчины молча переглядывались. Им надо было бы заглянуть на лесосеку, да Блондель не окончил своего рассказа, и они сидели за столом как прикованные. Так и текли минуты, и только время от времени кто-нибудь глубоко вздыхал или, чуть пошевелившись, менял позу.

Наконец Блондель, словно очнувшись, заговорил — поведал своим слушателям о том, как бесконечно долго тащился он по пустынной деревне, а к ногам его жался повизгивавший пес, а в судорожно сжатых руках он нес тельце сына. Поведал о том, как подошел к своей повозке, достал оттуда лопату и вырыл могилку возле той разрушенной фермы, под старым вязом, в тени которого так часто сидела его жена и рассказывала маленькому Давиду сказки.

Здесь он вспомянул про свою жену, но говорил о ней с какой-то сдержанной робостью. Потом сообщил им, что было дальше. Долгие дни он бродил по округе от одной разрушенной деревни к другой сожженной и возвращался вечерами, чтобы помолиться на могилке Давида.

— Одно только я никак не мог понять, — продолжал он, — какова глубинная суть его смерти, раз я, его отец, остался жить. Почему господь бог не позволил мне его спасти? И, убив его, почему он пожелал, чтобы я нашел его труп, взял его на руки, осыпал поцелуями это навеки заснувшее личико? Почему запретил он мне последовать за ним? Ибо Давид был в царствии божьем. Потому что иначе быть не могло, и если бы я лишил себя жизни, то я сам бы закрыл пред собой врата небесного царствия.

Он пристально приглядывался к своим сотрапезникам, как бы желая удостовериться, поняли ли они до конца его слова, потом лицо его просветлело и губы тронула тревожная улыбка. Выпрямив стан и подняв тонкие руки, он докончил свой рассказ дрожащим голосом:

— Так было до того дня, пока господь бог наконец не ответил на мой вопрос, указав, что предначертано мне… Возле одной деревни, сожженной отрядом шведов, я нашел эту девочку и эту малышку среди двадцати, а то и более трупов. И я взял их на руки. Истерзанных, но не раненых. Умирающих от страха, но еще живых… Испытавших тяжесть людской жестокости. Тяжесть варварства нашего мира… Но еще в большей мере тяжесть жизни и надежды. Я унес их оттуда на руках, прижимая к своей груди, тайком, словно вор…

Слезы струились по его лицу, сползали по небритой щетине подбородка; и, хотя голос его дрожал, ему удалось договорить:

— Я обнимал их, чувствуя под ладонями тепло жизни… В них была тяжесть жизни, как в моем маленьком Давиде тяжесть смерти.

31

Прошло четыре дня, и Александр Блондель усердно ухаживал за своим псом и кобылкой.

— Очень уж вы торопитесь нас оставить, — заметила как-то Ортанс.

— Я должен ехать. Должен.

— Но куда вы направляетесь?

На этот вопрос он ответил неопределенным движением руки, как бы говоря, что он знает некую таинственную страну, о которой не может ничего рассказать.

Обе женщины тем временем возились с детишками, и Мари особенно ласкова была с Клодией и даже сдружилась с ней. Как-то утром, когда эта чудом спасенная еще спала, а Блондель находился в конюшне, где лечил свою лошадь, Мари обратилась к брату:

— Вчера, когда я осталась одна с лекарем, он сказал мне: «Этой девочке у вас хорошо. В вас она нашла то, что потеряла. Со мной она никогда не бывает такой, как с вами. И это понятно. Мужчин она боится!» И это правда. Он так мне сказал.

Обращалась Мари к брату, но Бизонтен сразу понял, что слова ее в равной мере адресованы и Ортанс, и ему самому. Однако заговорил Пьер:

— Ну и что?

— Вот и все, — смущенно ответила Мари. — Он так мне и сказал.

— А я, — спросила Ортанс, — разве я мужчина?

Мари вспыхнула и нерешительно произнесла.

— Он сказал, что вы произвели на него сильное впечатление. Что и вы, как он сам, вы из другого мира чем Клодия.

Все улыбнулись, но Бизонтен подумал, что так и есть на самом деле. Оказывается, этот лекарь уже успел всех их оценить по достоинству.

Пьер подошел к сестре и полушутя, полусерьезно спросил ее:

— А ты, ты-то что ему сказала?

На сей раз Мари покраснела до кончиков ушей И пробормотала что-то невразумительное, на что Пьер ответил:

— С тобой всегда так, приходится другим догадываться о том, что у тебя на уме, особенно когда ты чего-нибудь задумала. А из меня плохой угадчик.

Он повернулся и направился к двери, но, когда он уже открыл ее, Мари крикнула:

— Злой ты, всегда на меня злишься! Ужасно злой!

Произнесла она эти слова голосом обиженной девчушки, и Бизонтен с трудом сдержался, чтобы не броситься ей на помощь. Кузнец, который, казалось, даже и не прислушивался к разговору, вдруг перестал точить свой топор повернулся к Мари, и, когда он заговорил, голос его дрогнул от сдерживаемого смеха:

— Не понимаю, почему ты прицепилась с этим к своему брату. Ежели ты действительно о чем-то серьезном говоришь, изволь тогда обратиться к своему супругу. Не забудь, что в здешних местах ты считаешься женой Бизонтена.

Он захохотал в голос, тыча точилом сначала в сторону Мари, потом Бизонтена. Бизонтен тоже еле сдержал смех, но ему пришлось по душе смущение Мари. А главное, ему хотелось посмотреть, как выпутается она из этого положения. Взглянув на них обоих, Мари подошла к кузнецу и обратилась к нему ласковым тоном:

— Дядюшка Роша, вы здесь у нас самый старший. Вот вы и спросите его, можно ли оставить у нас эту девочку?

Старик поднялся с чурбака, на котором он сидел, и сердито буркнул:

— Ах ты черт! С виду настоящая простушка, а котелок, видать, варит! Но я-то здесь при чем, разрази меня гром, при чем здесь я?

— Да не кричите вы, — вмешалась Ортанс, указывая на лежаки.

Тут вернулся из конюшни лекарь с фонарем в руке, задул его и проговорил:

— Дождь начался. А тут еще с вечера снегу навалило, вот-то грязищу разведет.

Бизонтен по очереди посмотрел на каждого, но никто не решался поднять голос, тогда заговорил он сам:

— Если на лесосеку нам не добраться, отвезем-ка бревна в Морж. Другого ничего не придумаешь. А заодно продуктов оттуда захватим. Так что мастеру Жоттерану не придется на этой неделе к нам приезжать.

Они ловко пристроили на роспуски два мощных дубовых ствола, потом, сняв с повозки парусину, нагрузили ее дровами. Кузнеца они с трудом уговорили остаться дома, запрягли Бовара и Рыжуху в роспуски, а двух кобылок в повозку с дровами и отправились в Морж. Лил сплошной дождь, западный ветер с размаху хлестал по этим тугим струям, словно нанося им пощечины, так что ливень налетал на путников то справа, то слева. С широкополых шляп стекала вода, забиралась под плащи, и плечам становилось зябко. Бизонтен чувствовал, как холодные струйки ползут по спине. На большом тракте, изъезженном вдоль и поперек повозками, которые перемесили и сбили в кучи рыхлый снег, наст местами был тверже камня. Лошади скользили, люди тоже, да и спускаться вниз с горы было опасно и тяжко. Пьер, который шагал впереди роспусков, время от времени оборачивался, чтобы узнать, как идут дела у его спутника.

— Идут! — кричал в ответ Бизонтен… — Вот только одного боюсь — как бы, не дай бог, дождь не пошел.

Пьер смеялся, а Бизонтен радовался, что его незатейливая шутка вызывает веселый смех. Да и вообще ему нравилось работать с этим парнем. Поначалу он только дивился и твердил про себя: «Никогда в жизни у тебя даже с плотником так дружно дело не шло. И никогда ты не интересовался так людьми одного с тобой ремесла, не вникал в их душу. Ну а нынче совсем все иначе». Происходило это отчасти оттого, что у Пьера была иная профессия. Так и получалось, что они все время учились друг у друга. «Он на меня дивится, а я на него дивлюсь, — как-то решил про себя Бизонтен, когда разгадал тайну их совместной удачи. — От него я много беру, да и я ему многое даю. Так что, когда мы трудимся с ним на пару, даже как-то сама жизнь светлей становится». Пьер был из тех, кто говорил редко, да метко. Из тех, кто никогда не жалуется, как бы тяжела ни была работа и как бы ни приходилось ему тянуть за других.