Наедине с футболом - Лев Филатов

Но что за штука – импровизация? Наверное, было бы нелегко ответить, если бы не существовал комментатор Вадим Святославович Синявский, лучшие репортажи которого до сих пор помнят многие.

Познакомился я с Синявским, когда он был знаменитым, после того, как переслушал сотни его футбольных и шахматных репортажей. А познакомившись, так до конца и не мог избавиться от радостного изумления, что слышу его голос не из репродуктора, и, о чем бы мы ни вели разговор, ловил и узнавал знакомые интонации, выразительные, «говорящие» паузы, характерные словечки, и наслаждался тем, что могу слушать Синявского, так сказать, сверхурочно, вне радиопрограмм, один, сколько душе угодно.

Мы были вместе в 1961 году в Лозанне на хоккейном чемпионате мира, рядом жили и работали, много ходили и ездили вдвоем, как всегда в таких случаях, обсуждали каждую малость из того, что удалось подметить, и не только на льду стадиона, но и на улицах, в кафе, в скверах этого безукоризненного и равнодушного городка. Вместе отправились взглянуть на Шильонский замок, на дом Чаплина, проехались по берегам Женевского озера. И все эти дни приятельского общения для меня были наполнены репортажем Синявского, потому что обо всем: о случайно встреченных людях, о пейзажах, о вкусе кофе, о глупо пропущенной шайбе, о новеньких в нашей команде братьях Майоровых, Старшинове и Рагулине и о «старом» Сологубове – он судил так, словно перед ним был микрофон: коротко, экономно, подбирая слова поточнее, которые заставили бы слушателя увидеть то, что видел он, и, мало того, еще и согласиться с его точкой зрения, с его мнением.

Что это, профессиональная привычка, сделавшаяся второй натурой? Э, нет. Тогда-то я и понял, что разгадка прелести радиоискусства Вадима Синявского как раз в том, что он у микрофона такой, какой он есть. Наблюдательность, находчивость, непринужденность умного, образного слова и свободного жеста (мы ведь, слушая радио, видели его жестикуляцию, не правда ли?), шутка, когда мягкая, бережная, а когда и колючая, четкое представление о красивом и справедливом, уродливом и нечестном вообще, а потом уже и в спорте – все это само собой являлось в его репортажах. Счастье было не в том, что Синявский хорошо освоил ремесло, изучил его секреты, приобрел опыт и знания, счастье было в том, что первым нашим спортивным радиорепортером стал Синявский, человеческая сущность которого наиточнейшим образом совпала с высокими требованиями этой профессии.

При жизни он приобрел славу мэтра, и в печатных дискуссиях о комментировании имя его упоминалось в назидание. Однажды я спросил его, почему он не возьмет слово. «Вы полагаете, что можно чему-то научиться?» И, не дожидаясь моего ответа, резко махнул рукой, словно отрубил. Кто, как не он, мог доподлинно знать, что репортаж, замешанный на импровизации, требует от человека с микрофоном прежде всего самовыражения!

Хоть и немного, но я имел удовольствие наблюдать за его работой. Мне остались неведомы его «фирменные секреты». Да и были ли они? Он вел себя точь-в-точь как и остальные журналисты. Собирал в блокнотик любопытные факты, разговаривал до матча с тренерами и игроками, просматривал газеты. Но делал он это, я бы сказал, как-то лениво, скорее по обязанности, в отличие от других репортеров, носящихся сломя голову в поисках «деталей», «концовок», «вступлений». И чем ближе был час матча, тем Синявский становился флегматичнее, неразговорчивее. По-моему, он в эти минуты как раз и настраивался на готовность импровизировать.

Согласитесь, что кроме рассказа о ходе матча мы всегда с нетерпением ждали от Синявского его словечек, шуток, своеобразных резюме, иронических восклицаний. Потом, обсуждая матч, говорили: «А помнишь, как Синявский…» С футболом переплеталось искусство рассказчика. Он, правда, ввел в употребление некоторые выражения (хотя бы знаменитые «Удар, еще удар!», «Будет ли кто-нибудь бить?»), но служебного жаргона из сотни слов не имел, на повторениях застать его было трудно. Каждый матч был ему в новинку, то искренне радовал его, то изумлял, то огорчал. Наверное, потому и вспоминают до сих пор радиорепортажи Синявского во время турне московского «Динамо» зимой 1945 года по Англии, что его «боление» за своих было естественным, человечным, интимным, он обошёлся без литавр, дребезжащего жестяного пафоса. Мало того, что динамовцы в те дни утвердили свое равноправие с дотоле легендарными английскими профессионалами, Синявский попутно обратил в футбольную веру легионы непосвященных.

Вижу, что, вспоминая о Вадиме Святославовиче, я уже употребил немало лестных слов. Но одно еще не появлялось. Мы вообще из ложной скромности его почему-то избегаем.

Так вот, он был талантлив. Скорее всего, с этого и полагалось начинать. Синявский был радиокомментатором, а к годам расцвета телевидения опоздал. Но я убежден, что его дарование, его манера как раз то, что требуется спортивному телерепортажу.

Можно иметь репутацию футбольного виртуоза, но косноязычие лишит права сесть у микрофона. Можно обладать чистейшим лоэнгриновским тенором, но если все, что им произносится, не выходит за пределы куцей программки, изданной к матчу, то слушатель зевает. Можно отработать на все случаи жизни подходящие интонации и выражения и безошибочно ими манипулировать, но как только слушатель к ним привыкнет и начнет, опережая комментатора, их выпаливать, тут конец мнимой значительности, тут обнажается холодное ремесло.

Из кабинки я всегда выходил обессиленный, потрясенный, с мокрой спиной и раньше следующего утра не приходил в себя. Но эти полтора часа давали превосходное ощущение работы, как говорится, без дураков.

Даже не слышав своих репортажей, легко могу предположить, что им многого недоставало. Однообразная интонация, негибкость голоса, замедленная реакция на происходящее (в ложе прессы всегда есть время подумать), излишества в анализе игры (журналистская привычка). Допускаю, что слушатели назвали бы и еще что-то. Но одно меня интриговало и занимало в этом деле: я старался, следуя примеру Синявского (не буквально, конечно), каждый матч видеть заново и рассказывать о нем так, словно до этого не вел ни одного репортажа. Бывало, я заранее исписывал странички, раскладывал перед собой на столе, но так ни разу о них и не вспомнил. И, наверное, именно потому, что телерепортаж позволяет говорить и рассуждать свободно, что называется, «по игре», я и отвечал всегда согласием на просьбу студии, вопреки внутреннему голосу, спрашивавшему: «Ну зачем мне это нужно?»

Пусть мой опыт, крошечный, случайный, особой ценности не представляет, но я все же захотел использовать право, которое он дает, чтобы высказать мнение о голосе за кадром. Голос этот не довесок к изображению, он непременно должен сам по себе что-то значить.

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ГАЗЕТНЫМ СТРОЧКАМ

Журналист спешит, он конспектирует события, которым стал свидетелем, устанавливает факты, истолковывает их, излагает свою точку зрения. Редко (если в редакции «расщедрятся», отведут лишние строчки) он позволит себе описать, как выглядело то, что он видел, даст два-три абзаца, которые на журналистском жаргоне именуются «лирикой». Эта лирика всегда под угрозой: чуть только материал «не влезет» в полосу, ее первую перечеркнет экономный редакторский карандаш. Возражать не приходится. Один старший коллега наставлял меня: «Мы, батенька, выпускаем газету, а не альманах „Шиповник“».

Между тем хотя журналист и излагает свои впечатления в черно-белых газетных строчках, видел-то он все в цвете! Где-то в памяти остаются внешность собеседника, его голос и интонация, шум моря, дождливый день, солнце, здания, запах цветов и еще многое другое, что на том же бойком жаргоне носит название «деталей», и, если разобраться, без всего этого трудновато пишущему передать то, что видел, и читающему представить то, что ему предлагают. Быть может, по этой причине так часто встречаешь газетчиков, которые рассказывают куда живее и образнее, чем пишут. И, скорее всего, по той же самой причине едва ли не каждый журналист лелеет надежды когда-нибудь на досуге усесться за книгу, потому что «так много всего накопилось».

Обо всем, что говорится на тех страницах, которые последуют за этим вступлением, в свое время я «сообщал» в газете в нескольких торопливых строках. Потом эти сообщения не давали мне житья, укоряли, стыдили, дразнили: «Только всего ты и смог?»

Вот я и решил вернуться к некоторым своим встречам и впечатлениям, чтобы попытаться рассказать о них с теми подробностями, которые запомнились.

На рассвете

Есть у Ива Монтана песня о всем печальном и радостном, что случается с людьми на рассвете. Строка «на рассвете улетают футболисты навстречу своей судьбе» легко легла бы в текст этой песни.

Час возвращения, особенно после победы, становится известен многим, а об отлете обычно не знает никто. Охотников встречать – предостаточно, а провожающие, бескорыстные добряки, – наперечет. А мы еще не слишком им рады, тяготимся: говорить-то не о чем, да и кто знает, что уготовано на далеком стадионе…