Жить, чтобы рассказывать о жизни - Габриэль Маркес

— Это все мой вздор.

Отец Мехиа записал ответ и опубликовал стихи с этим заголовком «Мой вздор» и подписью Габито в следующем номере журнала с разрешения жертв моих сатир. В двух последующих номерах я был вынужден напечатать другую серию по просьбе моих приятелей по классу. Таким образом, эти детские стихи, хочу я этого или нет, на самом деле — мой первый опыт.

Дурная привычка читать все, что мне попадалось в руки, занимала мое свободное время и почти все время занятий. Я мог читать наизусть целые поэмы из народного творчества, которые тогда были популярны в Колумбии, и самые прекрасные из Золотого века и испанского романтизма, многие из которых были выучены все в тех же учебниках в колледже. Эти несвоевременные для моего возраста знания раздражали учителей, потому что каждый раз, как мне задавали в классе губительный вопрос, я отвечал литературной цитатой или книжной мыслью, которые они не были в состоянии оценить. Отец Мехиа сказал как-то об этом: «у ребенка хорошо подвешен язык». Но если выразиться точнее, мой язык был просто невыносимым для большего числа учителей. Мне никогда не приходилось напрягать память, потому что стихотворения и некоторые отрывки из хорошей классической прозы оставались у меня запечатленными в памяти за три или четыре прочтения. Первую авторучку, которая у меня была, я заработал от отца председателя, потому что прочитал ему наизусть без ошибок пятьдесят семь десятистиший «Головокружения» Гаспара Нуньеса де Арсе.

Я читал на занятиях, открыв книгу на коленях, с такой дерзостью, что моя безнаказанность казалась возможной только благодаря соучастию учителей. Единственное, чего я не достиг моими хорошо рифмованными хитростями, было то, что мне не простили ежедневную мессу в семь часов утра. Кроме того, что я писал мои глупости, я был солистом в хоре, рисовал карикатуры, читал наизусть стихотворения на торжественных заседаниях и столько еще вне времени и места, что никто не понимал, когда же я учился. А причина была самой простой: я не учился.

Посреди такой излишней активности я до сих пор задаюсь вопросом, почему учителя занимались столько со мной, при этом не крича о позоре моей плохой орфографии. В отличие от мамы, которая прятала некоторые из моих писем от отца, справедливо полагая, что тот просто лишится жизни, увидев мою фантастическую безграмотность, а другие мне возвращала исправленные и иногда со своими поздравлениями в достижении определенных успехов в грамматике и хорошего использования слов. Но и через два года не было видимых улучшений. Сегодня моя проблема остается прежней: я никогда так и не смог понять, почему допускаются немые буквы или две разные буквы, дающие одинаковый звук, и так много других бесполезных правил.

Именно так я открыл в себе призвание, которое меня сопровождало всю жизнь: удовольствие от общения с учениками, старшими, нежели я. Даже сегодня на встречах молодых людей, которые могли бы быть моими внуками, я вынужден делать усилие, чтобы не чувствовать себя их младшим товарищем. Так я стал другом двух старших учеников, которые позже были моими приятелями на знаменательном отрезке моей жизни. Один был Хуан Б. Фернандес, сын одного из трех основателей и собственников газеты «Эль Эральдо» в Барранкилье, где я начал мои первые журналистские опыты и где он вырос от своих первых текстов до генерального руководства. Другим был Энрик Скопелл, сын одного кубинского фотографа, широко известного в городе, и сам фоторепортер. Тем не менее моя благодарность к нему была не столько из-за наших совместных работ в прессе, сколько из-за его ремесла дубильщика диких шкур, которые экспортировались в половину мира. В одну из моих первых поездок за границу он подарил мне кожу каймана длиной три метра.

— Эта кожа стоит огромных денег, — сказал он мне без драматизма. — Но я советую тебе не продавать ее до тех пор, пока ты не почувствуешь, что скоро умрешь от голода.

До сих пор я все еще спрашиваю себя, до какой степени мудрец Кике Скопелл знал, что делал, давая мне этот вечный талисман, потому что в действительности много раз я должен был продать его за годы нужды. Тем не менее я все еще храню ее, покрытую пылью и почти окаменевшую, потому что с тех пор как я ношу ее в чемодане по всему миру, мне всегда хватало сентаво, чтобы поесть.

Иезуитские учителя, такие строгие в классах, были совсем другими на переменах, где нам преподавали то, что не говорили в аудиториях, и открывали то, что на самом деле хотели преподавать. Насколько это было возможно в моем возрасте, я думаю, что помню, потому что эта разница была слишком очевидна даже для меня. Отец Луис Посада, очень молодой щеголь прогрессивного образа мыслей, который много лет проработал в профсоюзной сфере, имел архив карточек со сжатыми энциклопедическими выписками, особенно о книгах и авторах. Отец Игнасио Сальдивар был горным баском, который продолжал часто бывать в Картахене до самой старости в монастыре Сан Педро Клавер. У отца Эдуардо Нуньеса была уже самая современная монументальная история колумбийской литературы, о судьбе которой до сих пор нет сведений. Старый отец Мануэль Идальго, учитель пения, обнаруживал увлеченность языческой музыкой и даже позволял себе рассказывать о ней, что, конечно, не было предусмотрено программой.

С отцом Пьесчаконом, ректором, у меня было несколько случайных бесед, и от них у меня осталась уверенность, что он смотрел на меня как на взрослого, не только благодаря темам, доступным мне, но и благодаря его очень смелым объяснениям. В моей жизни я ставил перед собой важнейшую задачу: прояснить представления о Рае и аде, которые мне не удалось примирить с данными из катехизиса из соображений чисто географических. Ректор меня настроил против этих догм своими смелыми мыслями. Небо было без теологических осложнений благодаря присутствию Бога. Ад, разумеется, наоборот. Но дважды он мне признавался в некотором своем замешательстве по поводу того, что «в любом случае в аду есть огонь», но не смог объяснить это. Скорее благодаря этим урокам на перемене, чем формальным занятиям, я закончил год с грудью, увешанной медалями.

Мои первые каникулы в Сукре начались в одно прекрасное воскресенье в четыре часа дня на пристани, украшенной гирляндами и цветными воздушными шарами, и площади превращенной в пасхальный базар. Меня начало качать на твердой земле, одна девушка, очень красивая блондинка, с тягостной непосредственностью повисла у меня на шее и принялась душить меня поцелуями. Это была моя сестра Кармен Роса, дочь моего отца до его брака, которая приехала провести время со своими незнакомыми родственниками. По этому случаю приехал и еще один сын отца, Абелардо, занимающийся ремеслом портного, который поставил свою мастерскую рядом с главной площадью и стал для меня просветителем в вопросах полового созревания.

В новом и недавно меблированном доме была праздничная атмосфера и новорожденный брат: Хайме, родившийся в мае под хорошим знаком Близнецов и к тому же шестимесячным. Я узнал об этом только по приезде, потому что родители, казалось, были готовы умерить свой пыл в смысле ежегодных родов, но мама поспешила объяснить мне, что Хайме — это дань святой Рите за процветание, которое вошло в дом. Она была помолодевшей и веселой, все время что-то напевала, и папа сиял в атмосфере хорошего настроения с широким ассортиментом в его аптеке, с востребованными консультациями, особенно по воскресеньям, когда приходили пациенты с соседних гор. Не знаю, узнал ли он когда-нибудь, что такой наплыв был обусловлен на самом деле его славой хорошего лекаря, хотя люди из окрестностей приписывали ее не гомеопатическим свойствам его сахарных шариков и чудесных вод, а его искусству колдуна.

Сукре был лучше, чем в воспоминании, из-за обычая, по которому в рождественские праздники город разделялся на два больших района: Сулиа на юге и Конговео на севере. Кроме других второстепенных состязаний, учреждался исторический конкурс аллегорических карнавальных повозок, на котором в артистических турнирах соперничали два района. В ночь перед Рождеством все наконец собирались на главной площади, и публика решала в жарких спорах, какой из районов оказывался победителем года.

С момента своего приезда Кармен Роса внесла свой заметный вклад в великолепие Пасхи. Она была современной и кокетливой и стала хозяйкой танцев со шлейфом шальных претендентов. Моя мать, настолько оберегающая своих дочерей, с ней такой не была, а, наоборот, приветствовала эти ухаживания, которые наградили наш дом небывалой репутацией. Это были отношения соучастниц, которых никогда не было у моей матери с ее собственными дочерями. Абелардо, в свою очередь, решал мужские проблемы жизни другим способом — в мастерской из одного общего помещения, разделенного ширмой. Как портной он был хорош, но не до такой степени, как в своей последовательности и невозмутимости племенного жеребца, поскольку больше времени проводил в хорошей компании в постели за ширмой, чем один, скучая за швейной машинкой.