Том 1. Тихие зори - Борис Зайцев

– Пускай потрафляет, я м-моей судьбе не препятствую. Что мы? Нет, вы скажите, что мы, Павел Захарыч? Утлые челны-с! Утлейшие челны на стихиях морей!

– Важно выразил.

– Не без головы.

– Вам бы, скажем, министром надлежало быть, а, однако, вы на бильярде по маленькой забавляетесь.

Голос из глубины:

– Жену стережет.

– Как жену? Кто сказал жену? – Финогенов багровеет.

– А по морде хочешь?

– Я и тебе-то, может, набок сверну.

– Бросьте, господа!

– А? Кто про жен? – кричит Никандр. – Нет, сами посудите… Я честный человек… Я честный человек, а она меня же… Да я ей… Я как… человек… И, однако, она лжет.

Подходит хозяин.

– Господа, прошу не выражаться! Никандр с Павлом Захарычем отсели.

– Туманит мое сердце, Никандр Иваныч. Сосет. Чувствую, близки дела великие. Вы-то что? С вами-то чего случилось?

– Лучше и не говорить! Пропащая наша жизнь, Павел Захарыч.

– Этого также сказать нельзя. Но, действительно, большую головоломку нам выставили сюда для решения, вы правы.

– А я думаю – и не головоломку… Эх, Павел Захарыч, по мне – сгинь все, пальцем не ударю. Надоело.

День за днем, день за днем… Все там будем.

– Выходит как бы и правильно, но в существе ошибка. Только мы сейчас не будем… Выпейте, Никандр Иваныч, на меня тоже так находит…

Сзади сели трое немчиков. Через стол от них две «девицы». Немчики строили им рожи, что-то говорили. Одна вскакивала, бегала вокруг, хохотала, вертелась за стулом немца.

Вдруг тот обиделся.

– Пс-ть, – обратился он к хозяину. – Эта персона позволяет себе шутки. Я разговариваю с той персон, вдруг эта привесил мне на спину бумажный язык. Я прошу ее выводить.

Девица сконфузилась. Подошел хозяин, стал шептать ей. Рука его явно указывает на дверь.

– Это не я ему привесила, ей-Богу, не я! Я даже еще и не виновата!

– Постыдились бы, – говорит другая, – все-таки кавалер!

– Я прошу вышибать эту персон из заведения, если мы находимся в порядочном месте.

Пиджачок немца выражает презрение к дикарям, трактиру, необразованной сволочи.

– Ну-ка, вы, поспокойнее, сударь!

Голос Павла Захарыча теперь иной, странный. На минуту затихают. Немец негодует. Ершатся товарищи.

– Я не знаю этот человек, я требую, чтобы удалили ту персон!

– Удалили? Да ты кто сам-то? А? Кто ты, мразь несчастная? А?

Павел Захарыч весь малиновый, на губах пена.

– Это разбой! Я буду позывать…

– Вон! Сволочь! Вон!

Летит стол, бутылки, Никандр дико визжит, вцепился в немецкий галстук, хозяин задыхается, Павел Захарыч колотит кулаками, свистят из угла, девицы вылетели, в дверях виден городовой.

Никандра и Павла Захарыча везут в участок. Очень тихо, никого на улицах, в ясном небе полыхают звезды. Пахнет весной и лужами.

Голова Павла Захарыча окровавлена. Она свесилась вниз, на снег с нее падают красные капли. Спину ему придавил коленом дворник.

В участке их ведут к дежурному и вталкивают в низкую комнату подвального этажа. Павле Захарыч говорит полицейскому:

– Когда будут ревизоры, вас упразднят-с. Правду невозможно спрятать.

Дежурный ударяет его кулаком по лицу. Кровь идет сильнее. Павел Захарыч падает.

Лежит и Никандр у решетчатого оконца, рядом с блевотиной пьяного татарина. Сквозь решетки виден угол неба. Колоссальная звезда, золотая, взошла на нем. Глядя на нее, Никандр о чем-то думает. Потом он плачет.

Гимназист Петя, черпая полой шинели в ручье, пускает с друзьями кораблики. Давно уже на резинах лихач Сергей, и знакомая горничная во дворе, напротив, бегает без калош.

Это тот самый день, когда, кажется, что, выйдя из дому, можно уйти Бог знает куда. Неизвестно, вернешься ли? Так бледно-золотисто небо, прозрачны бульвары. Вот девушка в черной бархатной кофточке, на груди ее свежие фиалки. Зеркальное стекло особняка; за ним белые гиацинты. И солнце медленно спускается. Оно улыбнулось покорной, девичьей улыбкой.

Как всегда, Никандр сидит в прихожей. Глаз его завязан; он бледен, молчит. Каждый входящий подумает про него: бит. Впрочем, все равно. Пусть думают. Все подло, все очертело. Вчера он получил письмо без подписи: «Жена ваша гуляет». И еще разная дрянь.

Пусть гуляет. Если б это было два года назад, он страдал бы, ревновал, у них были бы сцены; но теперь безразлично. Вот сейчас ее нет дома. Неизвестно, где она, а он думает совсем о другом.

Он привык разбирать шаги всех по лестнице со второго, третьего этажа. Нет сомнения, это она. Сейчас блеснет на последнем марше серебряный мешочек в черной перчатке, пахнёт знакомым.

На голове Мариэтт бледно-сиреневая шляпа, сверху длинный вуаль-шарфик.

– Здравствуйте, барыня.

– Здравствуйте, Никандр. Что это с вами? Ушиблись? – Мариэтт взглядывает участливо, большим черным глазом.

– Да, в темноте, с лестницы… Теперь заживает.

Никандр покраснел.

Мариэтт, Мариэтт! Вы не знаете пьяных ночей, грубой сволочи, кабаков, участков, боли дикой. Вы цветете в тишине, вы гиацинт за стеклом, ваши стройные ноги попирают землю легко: как триумфаторы прекрасного. Вот вы мелькнули в прихожей, блеснули, и поплыла ваша прелесть дальше, навстречу весне, природе, чудесному, чего вы на земле являетесь носительницей.

Вместо вас войдет в эти же двери, часом позже, жена, Лена, со злобно-виноватым видом. Она знает свою неправду, даже она страдает, но боится: как Никандр встретит ее? И что она ему скажет?

Но Никандр сидит безучастно. Безучастно отворяет двери.

Аннушка, прислуга Настасьи Романовны, плачется Никандру на Кузьму. Как всегда, палец держит у губ.

– Хоть бы вы его образумили, Никандр Иваныч. Ведь с места из-за него гонят, из-за дьявола. Приладился ко мне с этой своей любовью, тьфу, ну его к лешему, и совершенно даже он мне не нужен. А чуть напьется – скандал.

Но Никандр и сама она знают, что это неправда: и не наплюет, и через неделю заскучает.

– Хоть бы он любил как люди. А то у-у, бум-бум, ей-Богу, Никандр Иваныч, иной раз в четыре часа ночи, вдруг, пожалуйте, ломится. Если б как благородные.

Вздыхают. Аннушка от огорчения, Никандр, вспоминая, как и сам он бывает «неблагородным».

– Значит, очень вы его сердце уязвили. – Он улыбается.

– Какое сердце! Все спьяну.

Никандру так же казалось раньше. Но теперь он меньше презирает Кузьму. «Что ж, всякому свое».

Только что ушла Аннушка, вваливается Кузьма, Никандр делает знак рукой:

– Ты, брат, потише тут. Здесь не женина комната.

– Да я, я ничего. Мне к бою не привыкать. Я понимаю. Где благородно, там благородно.

Кузьма тоже жалуется. Ему плохо, он ревнует Аннушку (про себя Никандр усмехнулся: неужели и ее можно ревновать?), она не всегда и неохотно пускает его; что ж ему делать, если не отворяют дверей? Стучит.

– А намедни, вот вам крест, всю ночь у порога и проспал, на черной лестнице. Так и не пустила, стерьва. Ну, конечно, в темноте стекло к ней высадил.

Все это Никандр знает. И как его лупили потом дворники, с каким диким упрямством колотит он в дверь к Аннушке, не давая спать барыне.

– Ей-Богу! Даже мышка соломку точит… значит же, и мне к ней хочется. Допустим, сегодня… Не пускает!

– Иди домой, иди, пока цел. И не думай ты глупостей.

Эти разговоры, полусвет вечера нагоняют уныние. Кузьма ушел. Никандр спит ночью плохо. В темноте бормочет что-то спросонья Лена – чужая теперь для него женщина, на которую он глядит равнодушно. Может быть, ее мучают сны?

Этой ночью будят мало. Он встает в семь. Выйдя к воротам, слышит крики. В глубине дворники бьют Кузьму.

Никандр раздражается.

– Ну как таки можно, живого человека… Звери, право, точно и не христианской веры.

– А ты поглядел бы за ним, заступник нашелся! Каждую ночь нам на дворе скандалы устраивает.

Окровавленный Кузьма удрал.

На черном крыльце появился Фролыч. Он с бакенбардами, без жилета, и кажется, даже его толстый живот смотрит на Никандра с презрением.

– Сам в участке получил по первое число, вот и вздумал за пьяниц заступаться. Видно, мало тебе еще наложили.

Дворники гогочут.

Никандр плюет по направлению к Фролычу и уходит.

Три часа ночи, звонок. Мариэтт. Но на извозчике сидит еще кто-то в шубе. Мариэтт смеется.

– Сварю вам кофе, есть ликер.

Никандр покорно мерзнет у двери. Влетели снежинки, повили Мариэтт, тают на обшлаге Никандрова пальто.

Фигура в шубе слезла с саней. Блестя глазами, Мариэтт ведет ее наверх. Как весело они бегут! «Они любят друг друга, потому и лестница не кажется им высокой».

Электричество гаснет. Надо спать. Пусть будет ночь, входящие, выходящие, вечная суетня, от которой нет отдыха. Надо отдохнуть, пусть они там живут, как хотят.