Что было — то было. На бомбардировщике сквозь зенитный огонь - Василий Решетников

— Твоей она и будет, — заключил он.

Мою прежнюю, «берлинскую», уже принимал молодой экипаж.

В ту пору рабочий народ жил, мягко говоря, голодновато, и ехать на завод с пустыми руками было неловко. По нашему кличу, летный состав вытряхнул все свои «продовольственные запасы», кое-что удалось прикупить, не поскупилась и столовая. Теперь можно и в путь. На рассвете Глеб Баженов на своей боевой машине доставил нас на заводской аэродром и, не выключая моторов, улетел.

Заглянули в сборочный цех. Он встретил нас оглушительным грохотом и визгом металла. Пожилые рабочие и женщины разного возраста в деловой сосредоточенности вокруг рождающихся машин — такая картина показалась бы вполне обычной на любом заводе и в мирное время, но мальчишки, обыкновенные мальчики 10–15 лет на клепальных, слесарных и подсобных работах — это было немножко жутковато. Завидев летчиков, они отвлеклись от своих дел и чуть вразвалочку, со слегка напускной чинностью людей рабочего сословия, подходили к нам и, застенчиво улыбаясь, протягивали расправленные дощечкой, еще хрупенькие, все в ссадинах, порезах и въевшейся производственной черноте ладошки, чтобы поздороваться по-мужски, со встряской. Курили, чертенята, все, и тут было бы глупо отговаривать их от дурацкой привычки. Наш табак перекочевал в их карманы, и для начала знакомства все разом и густо задымили, отчего, не ожидая злющей крепости, те, что поменьше, закашлялись, заслезились, но быстро отошли и с видом знатоков стали похваливать «добрый табачок». Постепенно затеялся дружеский, на равных, разговор, и тут мы, как смогли, поделили им шоколадные плитки, сахар, хлеб, колбаски. Всем досталось понемногу, но и это была для них великая радость. Теперь они стали совсем как дети, такие маленькие, незащищенные, и уже не изображали рабочий класс. Отцы их были на войне, но от многих давно не приходили вести, у других отцов уже не было — пришли похоронки. А матери почти у всех работали тут же, в цехах завода. Ребята просились с нами на фронт, уверяя, что могут стрелять и ходить в разведку не хуже настоящих солдат.

Наш новенький «Ил-4» был готов, и, приняв его по всем правилам, мы поднялись в воздух. Сделав над заводом пару контрольных кругов и убедившись, что самолет ведет себя вполне нормально, а его системы в рабочем состоянии, взяли курс на Серпухов.

Аэродром был пуст. Не мешкая, прихватив застрявших техников и штабников, ушли в Рассказово и мы.

Там уже шла размеренная жизнь. Полк успел расположиться, получил задачу, заканчивал подготовку к боевому вылету. Пришлось догонять. В ночь того же дня мы успели «сработать» пару ударов по опорным пунктам переднего края обороны противника. Теперь так и пошло: по два вылета в ночь, с высоты 2000 метров — то по укрепрайонам, то по войскам на переднем крае у окраин Сталинграда.

Работа была ювелирной. Бомбы рвались в непосредственной близости от наших войск, но ни одна и ни разу не задела своих (к слову, как и за всю войну во всей АДД).

Передний край и знаки целеуказания, по договоренности с наземными командирами, войска обычно обозначали кострами и маркировали ракетами. Иногда цели «подсвечивал» огонь артиллерии. Но на этот раз нам преподнесли что-то новенькое. Так сказать, сюрприз на уровне комфорта. На подходе к району боевых действий каждую волну бомбардировщиков встречали две пары мощных вертикальных прожекторных лучей, штыками вонзавшихся в небо и как бы образующих входные ворота, куда устремлялся весь поток воздушных боевых порядков. Это сразу вселяло уверенность в точности выхода на цель и снимало невольное беспокойство за безопасность своих войск.

Первая пара лучей была неподвижной. При приближении ко второй ее «штыки» медленно и наискось друг к другу наклонялись в сторону противника, вплотную прижимаясь к земле, и перекрещивались точно над нашей целью. Туда, в это светлое перекрестие, и сыпались бомбы. Потом «штыки» поднимались в небо, встречали новый поток и снова крестом ложились на цель. Объекты удара порой лежали так близко к переднему краю, что сброс происходил фактически над своими войсками, и только по траектории падения бомбы уходили вперед и рвались в расположении противника.

Наземные связисты из группы взаимодействия по секрету рассказывали, как на наблюдательных пунктах в минуты наибольшей интенсивности крушения целей, когда взрывная волна становилась особенно плотной и ее тугие удары били прямо в грудь, аж пошатывая, фронтовой генералитет временами поддавался нервному смятению, полагая, что бьют уже по своим и вот-вот достанут сюда. На передний край, гонимые оробевшим начальством, стремглав мчали авиационные командиры и, удостоверившись, в чем и без того не было сомнений, во вполне благополучном для наших войск течении бомбежки, успокаивали, как могли, впавших в заблуждение военачальников.

Оборонялся противник в основном «эрликонами» и еще какой-то зенитной техникой. Но их накрывала фронтовая артиллерия, и они на время умолкали, а ожив — все повторялось сначала.

На ближних к фронту рубежах полета бомбардировщиков носились немецкие истребители. Иногда в лунном молоке прочерчивались встречные пулеметные трассы, но большей частью с дальних дистанций и без взаимных результатов.

Полная луна в ту пору так ярко освещала ночную землю, что трудно было побороть соблазн приблизиться к земле, пройтись на легкой машине по пути домой пониже, в двух-трех десятках метров над тихими степями, речками, деревнями и рощами, залитыми мерцающим зеленоватым светом, бросающим на землю глубокие тени, как у Куинджи. Что-то было во всей этой подлунной картине сказочное, таинственное, лишенное реальности. Казалось, будто и нет на свете человеческих страданий, жестокостей, а есть тихий покой, где никто никого не тревожит и где жизнь плывет в доброте и разуме. Я не раз в этих рейсах приспускался к самой земле, чувствуя, как бодрит и волнует меня это стремительное скольжение над нею. Но однажды, когда Митрофанов произнес: «За нами идет истребитель», — все видения мгновенно исчезли. Тишина сменилась скороговоркой команд. Ребята ухватились за пулеметы. Пальцы мои туго впечатались в баранку штурвала.

Подворачиваю влево.

— Где он?

— Чуть отошел в сторону.

Подворачиваю еще больше.

— А теперь?

— И он подвернул. Вроде как идет наперерез.

Вот гад! Беру прежний курс.

— Теперь, — говорит Митрофанов, — он опять идет нам в хвост.

Штефурко добавляет:

— Похоже, сближается.

Что за черт? Да где же он? Я выворачиваю голову назад, пытаюсь сам рассмотреть этого шакала. Да, как будто идет, тянет за нами, каким-то огоньком светит. Чуть влево — и он в сторону, вправо — он тоже.

— Да это ж звезда! — ору я со злостью и добавляю кое-что из непереводимого с русского. Крупная, яркая, на южном небосклоне — она среди немногих тусклых звезд при малейшем смещении самолета казалась живой, подвижной, вгоняла в грех стрелков-радистов, и не только их. Так можно и опасную глупость сотворить, уходя от навязчивого «преследования».

Теперь лунный пейзаж начисто утратил свою привлекательность, и мы полезли на высоту.

Кончался сентябрь. Работы — невпроворот. Было сплошное время, без граней часов и суток. Нас рвут на части, требуя на передовую то на одном участке фронта, то на другом. Строго говоря, работенка эта для штурмовиков и ближних бомбардировщиков, но их в воздушных армиях все еще маловато, и они выбиваются из сил, а ночников среди них вообще нет.

Зато наше кровное дело — непростое. Через западные железнодорожные узлы и станции день и ночь идут эшелоны с войсками и вооружением. Немцы гонят их из Германии, снимают с других фронтов и прут эту несметную силу на Сталинград, на Сталинград. До них, кроме нас, никому не дотянуться, и мы, наконец, покидаем Рассказово, возвращаемся в свой Серпухов и оттуда веером — то на дальних подходах, то на ближних подступах — по два вылета в ночь, наваливаемся на эти вагонные стада.

Тут картины погорячей и посуровей. В прозрачную темную ночь с одной точки одновременно были видны огни станционных пожаров с белыми всплесками взрывов в Минске, Смоленске, Орше, даже Могилеве и Витебске. Урон под нашими ударами немцы несли немалый, но и их оборона с каждым днем становилась для нас все опаснее, а Брянск и Смоленск стояли как крепости. Там небо кипело и никому не обещало легкой удачи. Гуще пошли потери. Октябрь был не в меру прожорлив. Не вернулись с боевого задания Панкратов, Лакомкин, Лысенко. У каждого еще по три человека. Бесследно исчез опытнейший экипаж Медведева. Ушел горящим от цели Словесник. До последнего держал в руках машину, пока покидал ее экипаж, самому высоты не хватило — при посадке на лес сгорел. Сбитые над Брянском тянули на последних остатках летучести к окружавшим его на огромных площадях лесным партизанским владениям и через день-другой доставлялись на свои аэродромы. По-иному виделась Смоленщина — места большей частью открытые, густо «населенные» немцами, да и полицаями хорошо нашпигованные. Тут немногим светило везение. В плен попадали редко — чаще всего погибали. Выбирались единицы.