Марчук Год демонов - Неизвестно

Прошло столько лет, а он недолюбливал Троню и ныне. И почему эти два эпизода возникли в его сознании? Не находил причины.

Чтобы снять усталость, принял душ. Вспомнил «Тихую». Как он мог до Олеси целовать огромный рот «Тихой», с целым рядом вставных зубов? И «Тихой» и «Капризной» он отказывал в высоком женском начале. Теперь он и их презирал. Олеся... ее нежная покорность еще властвовала над ним, удержи­вая от цинизма и нелюбви к окружающим.

Не позвонил и ей, не хотел передавать любимой женщине свое прескверное настроение. Провалился в сон и спал добрых два часа. Разбудила жена. Достала из сумки письмо от сына и бутылку красного сухого вина.

— Что пишет?

— Пока, слава богу, все по-старому, — утешительно ответила Камелия, — прочти.

Без особого интереса прочел он коротенькое, информационное письмо.

— Ты так и не разогревал отбивные?

— Нет.

— Хорошо. Давай ужинать вместе. Если хочешь, можем открыть вино.

— Давай откроем. Обычно ты ищешь повод.

— Сегодня выпьем без повода. За мой отъезд. Ты перенервничал, у тебя что-то не получается?

— Разве что-нибудь когда-нибудь у меня не получалось?

— Я так почувствовала.

— Твоя интуиция на этот раз тебе изменяет, — он разлил вино в фужеры. Выпили без тоста, не чокаясь.

— Да, звонил отец. Он управился с осенними работами и готов на будущей неделе приехать.

— А, черт. Я и забыл. Напомни, чтобы я утром до девяти позвонил Рома­новичу.

— Хочу тебе в Болгарии купить турецкий свитер.

— Будут лишние левы, купи.

— Почему тебя все раздражает?

— Тебе показалось. Что там сегодня по телевидению?

— Очередная борьба с мертвецами — Сталиным, Брежневым.

— Надоело. Лучше почитаю.

— Как знаешь. Я пока замочу белье. Не буду заводиться со стиральной машиной.

Он взял с собой в спальню телефонный аппарат. «Интересно, ждет моего звонка или нет? Наберу-ка номер... если поднимет она, значит, ждет». Он набрал знакомый номер, трубку подняла старшая дочь и долго алекала, даже подсказывала: «Нажмите кнопку». Он нажал на рычаг. «Значит, не ждет».

Он еще не распознал и половину ее натуры. Ошибался. Она тосковала по нему и ждала телефонного звонка весь день и вечер. Удивил Август. На него такое нападало раз в три года. Принес букет роз и бутылку шампанского.

— Цветы тебе. Вино на стол.

— Спасибо. Не ожидала. Неужели наступил день, когда все планеты выстроились в один ряд? — Олеся улыбнулась.

— Не дай бог. Будет, наоборот, катаклизм. Разве я раньше не приносил цветы? Мне повысили зарплату аж на двадцать пять рублей. Все. С команди­ровками покончено. Перехожу в другой отдел. Упаду на тахту и буду полгода отлеживаться. Все. Пора переходить, как у нас шутят, из ИТР в ИТД.

— Не поняла?

— В категорию индивидуально-трудовой деятельности. Ну вот, опять нет минеральной воды, — он открыл холодильник, — заставляй ты их работать (он имел в виду дочерей). Хочу шампанского.

— У меня все готово, — она привычно засуетилась, — есть голубцы. Достоялась в очереди за окороком.

— Скажи, у нас вылечивают отложение солей? — на минуту он вернулся к своей любимой теме, выйдя из ванной в трусах и майке.

— Пока нет.

— Только кричали, что по медицине мы на первом месте в мире. Очковти­ратели. Что-то на меня все навалилось: остеохондроз, пародонтоз, радикулит. Может, в санаторий поехать? Ведь подсунут путевку в третьеразрядный дом отдыха, и не пикнешь. Надо было раньше протестовать против этой системы. Двадцать лет мы с тобой прослужили — ни на машину, ни на хорошую мебель, ни на ковры, ни на дубленки не смогли заработать. Куда все уходит? Столько нефти, газа, леса, золота... Меня ненависть разъедает.

— Обида, наверное.

— Ненависть. Я зол. Здоровье к сорока пяти положил, в общественных столовках гастрит нажил. Для чего? Чтобы дети жили в социалистической пустыне?

Олеся только слушала.

— Теперь этот великий деятель создал кооперативы. С бухты-барахты. Без контроля, без системы налогов. Скупают бутерброды у нас в столовой, везут на проспект и продают за рубль. Бизнес бизнесом, но это грабеж средь бела дня. Мы сидим за столами с девяти до шести и не видим, что творится в городе. Такое ощущение, что никто не работает. Куда ни сунься, очередь. Слышала, из Мозыря выехали все евреи? Значит, республика облучена основательно. Все ведь скрывают. Если ты истинная власть, обеспечь народ чистой пищей без нитратов и радионуклидов. У нас на работе уже заболел один сальмонеллезом.

— Ваша фирма стандартов должна следить.

— Нет. Это дело эпидемстанций, но все развращены бездельем. Все!

Он счел, что разговор на животрепещущую тему исчерпан.

— Открой шампанское сама. У меня руки дрожат. Боюсь, половину про­лью.

— Я не умею.

— Я буду подсказывать. Наклони бутылку. Да не в меня целься. В сторо­ну. Открывай заглушку. Они, шаромыжники, гонят шампанское через сутки. Никаких стандартов. Настоящее шампанское должно годы лежать в подвалах, а у нас едва успевают мыть бутылки. Потом живот пучит полночи. Отклеивай фольгу. Осторожно. Пробку крутани и подай вверх. Видишь, начинает пробку выталкивать.

— Да.

— Я подставлю фужер.

— Боюсь.

— Я подставил, а ты сразу наливай.

Пробка взлетела пулею вверх и, отколов попутно кусочек старой люстры, упала в салат. Шампанское побежало через край фужера. Август быстро отпил, облизал руку, нагнулся и слизал пролитое вино с клеенки.

— Отлично. У нас на работе, помню, Семыкина так вот полбутылки про­лила.

— Надеюсь, ты там с клеенки не слизывал.

— Во-первых, я далеко сидел. Во-вторых, там все мне завидуют.

— Что ж, выпьем за твой успех. После переаттестации обещали повысить зарплату и мне. Если бы не дочь, школа, я бы пошла на полторы ставки.

— Она уже выросла. Пускай учится самостоятельности.

Они с удовольствием опорожнили фужеры с вином. В дверь позвонили. Августа перекосило.

— Как закон, только сядешь к столу, соседка тут как тут. Нюхает она, что ли, стоя у двери, черт ее знает!

— Я открою.

— Открывай. От нее и в бомбоубежище не схоронишься, — вяло ответил Август.

На Лере было новое платье и новые замшевые — с базара — босоножки.

— Ой, извиняюсь, я невовремя. Приятного аппетита. — Она заглянула, чтобы поздороваться и с Августом. — Боже мой, шампанское!

— Проходи, присаживайся, — пригласила Олеся.

— Спасибо. Что бы я без вас делала. От бокала шампанского никогда не откажусь... сто лет его не пила. Я к тебе по делу. Мне босоножки немного жмут. Примерь. Отдам по той же цене, за шо и купила.

В последние месяцы Лера читала только и исключительно рекламные объя­вления; она с успехом превращалась в женщину-бирку, женщину-компьютер, держала в своей маленькой головке, сидящей на широких плечах, банк данных: что, где, как продается и меняется.

— А вы еще на свой телевизор декодер не поставили?

— Милая моя, зачем он нам. Сорок лет надо стоять в очереди на видеомаг­нитофон «Электроника».

— А я пригласила кооперативщика и поставила. Позже будет дороже. Одна моя знакомая брала напрокат видео с кассетами... у знакомого. Пригласила меня... Доложу вам... це гарно. Я прошла огонь, воду и медные трубы, но на их Западе, особливо немцы, такое выделывают, шо нашим бабам еще ой як далеко. Вот прибыльное дело. За сутки сто рублей возьми да и выложи. А оце кажуть, большие деньги можно настругать за компьютеры. Ну, как босоножки?

— Жмут.

— Жалко. Ты в них просто куколка, как Тэтчер. За что пьем?

— За что теперь модно пить? За успех перестройки, — подсказал Август.

— Нехай так. Мой уже перестроился. С товарищем сделали на заводе само­гонный аппарат, пронесли через проходную и установили в ванной. Боже мой, из чего только они эту заразу не гонят, всэ идет в ход — пшено, сухари, сахар, перловка. Вот ей-богу, налей конскую мочу, и из нее выгонят самогон. Намая- лася с ним, жуть. Сосед на пятом, над нами, — цемент в дом, плитку черную в дом, стекло в дом... а мой веревку для белья на балконе повесить не умеет. Я бы его почку продала, если бы за СКВ купили. Ей-богу. Мечтает уже о безработи­це, хочет постоянное пособие получать. Пропьет за один день.

— Наивный или глупый... кто ему до пенсии пособие платить будет? — посочувствовал Август.

— Шо об нем говорить. Чокнулся человек. У вас добре. По-человечески. Выпили, поговорили, посмотрели телевизор, — Лере не хотелось уходить, она ждала еще шампанского, но раздался телефонный звонок. Леру искал Никита. Она его успокаивала: — Хорошо, хорошо. Не паникуй. Я все помню. Не забы­ла. Не паникуй. Чакай, я позвоню. — Лера вернулась к кухонному столику.

— Уже неможется. Пять минут потерпеть не может. Я ведь пробовала его бить. Вот этой рукой. Колотила, як Степан Аксинью, когда она з Гришкой слюбилася. Так вин бегае по хати и кричит: тильки не би по голови, бо дурнем зробишь, и я буду какать по всей квартире. Смех. В гробу легче было бы лежать, як с ним жити. А как все приятно начиналось. Мы разом пели в детском хоре Дома пионеров. И он, мой кареглазый Никитка, ангельским голосочком выво­дил: «Знают горы, равнины и реки, знает каждая травка в пути: Ленин с нами, он с нами навеки, он в суровой борьбе впереди». Благодарный зритель рыдал от умиления. Я втюрилась в солиста по самые уши. Если бы он знал, куда при­ведет его эта борьба... Принес вчера домой бутылку «Даляра». Меня такое зло взяло. Я его послала за бульбою, а он нясе вино. Хвать я эту бутылку, думаю, вылью в туалет к чертовой матери. Он за мной: «Отдай, не переводи добро».