Чаплыгин - Лев Гумилевский

Николай Егорович поверил в суровое спокойствие своего ученика и ушел, с уважением вспоминая, как решительно швырнул он рукопись в старый шкаф.

Доверчивость Николая Егоровича легко объяснима. Он сам нередко ошибался, но не придавал большого значения своим ошибкам, так как непоколебимо верил, что геометризм представлений ведет по верному пути и случайные ошибки не могут повлиять на выводы.

Сергей Алексеевич так же непоколебимо верил в свой путь аналитика, но считал недопустимой в любом деле самомалейшую ошибку. Даже в шахматах, упустив по невнимательности фигуру, он приходил в неистовство: вскакивал из-за столика, ходил взад и вперед по комнате и долго не мог вернуться к игре. В своих работах он но допускал никаких ошибок, и о нем все ученики отзывались как о человеке, который никогда не ошибается.

Мстислав Всеволодович Келдыш свидетельствует о том, что для Чаплыгина не существовало математических трудностей.

«Развивая общие методы исследования, он всегда ищет им вполне конкретные приложения. Эта черта проявлялась на протяжении всей его научной деятельности. Сергей Алексеевич не имел ни одной математической работы, которая не была бы применена к решению конкретных задач механики. Но если у него всегда было стремление применить созданные им общие теории к конкретным задачам, то и наоборот: когда он задавался целью изучить какое-нибудь новое явление в механике, никакие математические трудности его не останавливали. Будучи ученым исключительной силы, он никогда не подходил трафаретным образом к достижению поставленных перед собой целей, а создавал в каждом отдельном случае свои оригинальные методы, дающие наиболее удачный подход к задаче. Этим и объясняется то, что многие из работ Сергея Алексеевича получили широкое применение и явились источником для исследований большого числа ученых».

Сергей Алексеевич прекрасно понимал все значение экспериментальных исследований. В речи, посвященной Жуковскому, он великолепно сказал об этом:

«…при исследовании какого бы то ни было явления природы, в том числе и движения в наблюдаемых на земле условиях, приходится упрощать задачу, откидывая осложняющие мелочи и выдвигая главные условия вопроса, так как никогда невозможно охватить средствами анализа явление во всей его сложности. Н. Е. Жуковский отличался замечательным мастерством в этом процессе выделения основного в изучаемом вопросе. Он так ясно видел и чувствовал механику явления, что как-то сразу умел ориентироваться в главных его сторонах. Поэтому его теоретические соображения почти всегда бывали вполне удачные и хорошо охватывали вопрос. Однако быть совершенно уверенным в правильности тех исходных ограничивающих предположений далеко не всегда возможно, а потому нельзя бывает считать вполне точными и те выводы, которые таким образом получаются. В таких случаях приходится привлекать на помощь теоретическим исследованиям экспериментальное, опытное изучение. Николай Егорович один из первых привлек на службу механики эксперимент. Экспериментальное исследование в таких областях, как гидро- и аэродинамика, особенно необходимо. Бывали все же случаи, когда даже у такого ученого, стоящего на пределах гениальности, как Жуковский, первые гипотезы о ходе движения не соответствовали действительности; и вот тут-то правильно поставленный эксперимент, опыт направлял его на верный путь, и тогда построенная в соответствии с этим теория давала уже истинное освещение изучаемого физического явления. Введение в механику в широком смысле опытного экспериментального метода — одна из крупных заслуг Жуковского».

Такой ясный взгляд на решающую роль экспериментальной проверки теоретических построений делает понятным решимость Сергея Алексеевича, с какою он бросил тетрадку в шкаф.

Но поверить в полное спокойствие Сергея Алексеевича при таких обстоятельствах мог, разумеется, только Жуковский.

Внешне все оставалось по-прежнему. Сергей Алексеевич уделял, как и раньше, много времени и забот Высшим женским курсам. Его избирают почетным членом Московского общества испытателей природы «в целях выразить уважение к выдающимся научным трудам его и к его заслугам в деле распространения в России высшего образования среди женщин», говорилось в поднесенном ему дипломе.

Мотивируя признательность Общества испытателей природы, диплом указывал и на то, что «в качестве директора МВЖК С. А. Чаплыгин оказал неоценимые услуги делу преподавания биологических наук, всемерно содействуя основанию необходимых для этого кабинетов и лабораторий».

Чаплыгина избирают почетным председателем секции математики, механики, астрономии на XIII съезде русских естествоиспытателей и врачей в Тифлисе, почетным членом III Всероссийского воздухоплавательного съезда в Петербурге…

Но в течение трех лет, с 1914 по 1917 год, Чаплыгин не публикует ни одной работы, не делает ни одного доклада.

Природную жизнеспособность Чаплыгина вряд ли могло сломить разочаровывающее несовпадение теоретических выводов с проверочным экспериментом. Чисто научные интересы никогда не были у него всепоглощающими. Иногда, как мы видели, они отступали перед необходимостью организационной или хозяйственно-административной деятельности. Правда, эта деятельность служила также науке.

Творческую бездеятельность этих трех лет вряд ли можно связывать и с теми пораженческими настроениями, которые охватили передовую русскую интеллигенцию с первых дней начавшейся в 1914 году империалистической войны. Опыт русско-японской войны предсказывал, что за поражением царского правительства в новой войне последует новый революционный подъем, свержение царизма и установление демократической республики.

Пораженчество, в сущности, носило оптимистический характер, и крупнейший представитель тогдашнего символизма поэт Федор Сологуб спокойно версифицировал:

Завтра вспыхнет битва, развернутся розы…

Политические деятели всех стран, а за ними газеты, журналы, книги заверяли свои народы, что эта война — последняя в мире война, что человечество достигло такой культурной высоты, когда решение международных споров бомбами и пушками уже немыслимо. Сегодня, после второй мировой войны со всеми ужасами фашизма, жалкая болтовня, сопровождавшая первую мировую войну, кажется нам смешной и глупой до отвратительности, но тогда в нее верили. Да и нельзя было не верить, когда уже с весны второго года войны начали поступать сообщения о братании солдат на русском фронте.

Скорее всего, в предреволюционные годы жизни Сергея Алексеевича сошлось несколько разных причин, нарушивших привычный уклад его душевного хозяйства.