Срочный фрахт - Борис Лавренёв

Выяснив безнадежность положения, лейтенант Лебедев сделал все, чтобы успокоить товарищей и внушить им бодрость. Я знаю, что он поступил именно так. Я слишком хорошо знаю его, чтобы утверждать это. Он всегда был спокойно храбрым настоящей русской храбростью, скромной и умной. Он сумел внушить им, что смерть нельзя обмануть, а раз нельзя, то нужно встретить ее с мужеством и достоинством советского человека. Возможно, что он собрал вокруг себя этих обреченных боевых друзей и пока мог, пока они еще способны были слушать, он рассказывал им своим рокочущим на «р» говорком всякие сказочные морские приключения, которых он знал так много.

Когда воздуха стало не хватать и люди начали задыхаться, лейтенант Лебедев сам подносил к запекшимся синим губам краник кислородной трубки, на короткое мгновение возвращая друзьям жизнь и силы. Но все слабее шипел кислород, вытекая из пустеющего баллона. Все больше тускнел свет фонаря — истощалась энергия аккумулятора. Люди засыпали тихо и незаметно, склоняя голову на грудь.

И тогда лейтенант Лебедев бросил бесполезный баллон. Я уверен, что с его легкими молодого атлета, с его изумительным, пропитанным морской солью здоровьем он пережил всех. Пережил не только благодаря здоровью, но и благодаря внутренней силе воли настоящего командира. Взглянув на неподвижные тела друзей, он вынул свою трубку и в последний раз набил ее табаком. С точки зрения корабельного устава это был тягчайший проступок. Курение внутри подводной лодки считается преступлением. Но лодки уже не было, а ему было трудно без трубки. Он закурил и сел в углу на выступ какого-нибудь механизма. В эту минуту он, наверно, вспомнил родную землю, которую любил просто и горячо, как русский, худенькую девушку, которую любил искренне и нежно, как человек, и, может быть, припомнил и меня, чьей дружбой он дорожил и от кого он получил эту трубку.

Вокруг стало тихо. Очень тихо, так, что, возможно, угасающим слухом он еще услышал, как снаружи тупо тычется носом в стальной борт глупая любопытная рыба. Он глубоко затянулся в последний раз, трубка выпала из его рук, и голова упала на грудь, как у тех, кто ушел из жизни прежде него.

Бывшая база фашистского флота — Киль лежит на низком, приземистом берегу древней Балтики. За седыми дюнами встают островерхие крыши и узкие готические шпили, как штыки, воткнутые в дымное, серое небо. Постоянные туманы густо висят над плотной водой, в черной, холодной глубине которой спят советские моряки, отдавшие жизнь за свободу, честь и независимость родины.

Я хотел бы еще раз пройти на корабле мимо Киля по этой угрюмой воде, покрытой волокнами тумана. Эти синие волокна напомнят мне голубой дым трубки, заволакивающий улыбку Алеши Лебедева, друга, поэта, командира, который, краснея от радости, затягивается «кэпстеном», счастливый моей похвалой за стихи и гордый точным расчетом входа на четырехмачтовом паруснике в гавань Аомори, на острове Хонсю, во время остового тайфуна.

И, встав «смирно» на палубе, я отдам последнюю почесть его славной могиле.

1942 г.

Встреча

Перед самой войной командир наш, капитан-лейтенант Солодушенко, заметно переменился. Раньше был весельчак, живчик, радостной жизни человек. По службе или по дружбе всегда жил с шуточкой, с веселым подходцем, и улыбка у него была такая белозубая и заразительная, что сам рот до ушей растянешь и на целый день развеселишься.

И вдруг — как срезало. Совсем другой человек появился. И походка переменилась. Бывало, на мостик в три прыжка взлетал. А тут стал ходить сгорбясь и ноги волочит, как чахоточный. Губы в тонкую ниточку собраны и даже когда говорит, и то не разлепит, будто слова продавливает меж зубов. Глаза потускнели — словом, всякому заметно, что человек не тем курсом пошел.

Раньше в кают-компании у нас постоянно за столом смех бурлил и сам командир был веселью заводчик. Как отпустит словцо — все покатятся. А теперь слова не проронит. Уставится в тарелку и сидит, глаз не подымая, только вилкой скатерть скребет. Конечно, и мы молчим. Раз командиру неохота разговаривать, всем не по себе. Так и стали жить бессловесно, как крабы под камнями.

Никак не могли мы понять, что с нашим командиром стряслось. Моряк лучшего качества, у начальства на верхней марке, эсминец — какого во сне пожелать можно, новенький, скороход. Приз переходящий за артиллерийские стрельбы третий год держим, зубами вцепились — не вырвешь. Отчего бы в уныние впасть?

А узнали мы причину от комиссара. Командир с комиссаром у нас очень дружили. И на правах дружбы забеспокоился комиссар, что капитан-лейтенант так расстроен. При таких обстоятельствах и службе вред может быть. Как-то зашел комиссар к командиру в каюту и повел разговор начистоту.

Оказывается, вышло все это с командиром от семейного неустройства. Надо сказать, что года за два до этого Солодушенко женился. Выпекал себе жену всем на зависть. Высокая, щеки розовые, глаза синие, волосы пшеничным снопом вихрятся. И тоже веселая. А по специальности актриса. В театре юных зрителей работала и на хорошем положении считалась.

Я так думаю, что моряку вообще не следует жениться. Молодой женщине все время одной дома сидеть, ясно, невесело. Хочется с живым человеком словом перекинуться. И начинается неустройство. Чаще всего и серьезного ничего не случается. Цветы, конфеты, разговоры, ну ручку там поцелуют, а недобрые языки вмиг трезвон разведут погромче колоколов громкого боя. Вернется человек с моря, и сразу сердце у него опадает.

Поэтому лучше нашему брагу выбирать себе жену поскромнее и незаметнее. Лишь бы душа была ясная, а что до оперенья, то удобнее серенькое, вроде цесарки, чтоб в глаза не кидалось.

Вот и у нашего командира на такой почве разлад вышел: Пришел из плаванья, наслушался вранья в оба уха и сказал жене неосторожное слово. А у нее гордость разъярилась, обиделась. Слово за слово, Солодушенко и обмолвился, что если семейный корабль из строя вышел, то лучше сдать его порту и кончить кампанию. Хлопнул дверью и ушел в плавание на месяц.

Вернулся и нашел дома вместо жены одну записочку: «Жизнь не вышла. Горько, но что же делать. Уезжаю, не ищи меня, прощай. Женя».

От такого оборота он и развинтился. Любил ее крепко и сам жалел, что этот разговор у них вышел. Бросился в театр. Там ответили, что актриса Платова с разрешения высшего театрального начальства с работы уволилась по своему желанию и уехала в провинцию, а куда — не сказала. Кончилось счастье из-за ничего. Много таких глупостей бывает.

И как ни пытался капитан-лейтенант разыскать свою Женю, не мог следа обнаружить.

Рассказал нам все это комиссар, и очень мы жалели нашего командира. Но долго заниматься этой оказией не пришлось. Война все такие домашние дела срезала под корешок. С войной командир подобрался, взял себя в руки, но угрюмости не потерял. Ходит по мостику с крыла на крыло сумрачный и все куда-то за горизонт глядит.

В середине августа встретились мы с двумя немецкими эсминцами. Встреча была короткая, но крепкая. Напоролись они на нас незадолго до рассвета, выскочив из тумана. Одного немца мы на девятой минуте боя попросили обследовать, какой грунт на дне. Другой хоть и захромал, но успел обратно нырнуть в туман. А нам один снаряд попал в мачту над мостиком. Громыхнуло над головой, брызнуло осколками по палубе. И сбило меня, двоих сигнальщиков и командира.

Сигнальщиков поцарапало чуть-чуть, мне левый локоть разворотило, а командира попортило основательно. Разбило бедро, а один осколочек даже в живот попал. По приходе в базу отвезли меня и командира в госпиталь. Положили в одну палату. Пришли врачи, поглядели — мне новую повязку приказали наложить, а Солодушенко тут же свезли в операционную. Лежал он без сознания, весь белый, как мукой обсыпанный. Врач мне сказал, что командирское дело плохо. «По правилам, говорит, конечно, операцию полагается сделать, но только вряд ли командир выживет». Однако все же с операции принесли его в палату, положили на койку. Два дня пролежал — ни живой ни мертвый. Только пузырь со льдом все время сестры ему на животе меняли.

На третий день открыл глаза и с этой минуты стал поправляться. Профессор наш, главный врач, только плечами пожимал. Сам не верил в такую удачу медицины. Когда капитан-лейтенанта на стол клали в операционной, не верил профессор, что выживет человек с такой раной.

А в недалеком времени просто узнать нельзя было Солодушенко. Нос в прежний вид пришел, на лице краска появилась. Но все же лежал командир молча и по-прежнему куда-то очень Далеко смотрел. И все край одеяла пальцами перебирал.

Мы старались, чтоб ему беспокойно не было. Кроме него, нас в палате пятеро было. Все ходячие… Так мы между собой шепотом разговаривали, а то и вовсе старались в курилку уйти и там сидеть. Все-таки в палате больше воздуху будет.