Татуиро (Serpentes) - Елена Блонди

— Ленусь, спи давай. Тебе завтра на свидание, нужно выглядеть.

Ленка послушно в одеяло замоталась и через минуту свистела носом.

— …А через два дня сволочь Карпатый меня в машину свою красную посадил, в иностранную свою тачку, за город увёз и изнасиловал, — сказала вслух, сидя одна в чужой хижине, пронизанной жёлтыми лучами послеполуденного солнца.

— И вся любовь…

Не боялась, что кто-то услышит, а если и услышит, не поймёт — все здесь чирикают, как птицы. Вытерла слёзы со щёк, чувствуя, как скатывается под пальцами пыль. Жалеть ли сейчас, что, полетев над выстуженным полем, над недостроенными стенами и кривой сторожкой, она изогнулась и стряхнула с руки свою ненависть, от которой сердце жгло так, что казалось — умрет прямо там, в чёрном небе? Жалеть о том, что загорелась сторожка и земля вокруг неё занялась языками багрового пламени, и те, кто внутри — конечно, пропали, сгорели — сволочь Юрок Карпатый, дружок его Жука и старый алкоголик в засаленной тельняшке?

— Нет, — сказала, уронив слово камнем на старые циновки жердяного пола. И добавила:

— Устала…

Скрипнули ступени, и солнце перестало ковырять дверь тонкими лучами. Вот он вошёл, ещё один, тот, что резал ей плечо и держал связанной. А она даже бояться устала. Только поняла, плавая в огромной усталости, теперь — никакого лада, наплевать на всё. Будет делать только то, что нужно ей, и то, чего хочется. Во всяком случае — постарается. Щит делать хотелось. Даже для него, худого волка со взглядом исподлобья, хоть он её и резал. И змея вокруг созданного на щите мира — захотелось и сделала. Хотя толстяк на дикарском троне, кажется, был недоволен.

— Найя, — сказал волк, глядя на нее тёмными глазами. И заговорил дальше, показывая на выход, а другой рукой протягивая укрытую листьями миску.

— Не знаю я, чего тебе, — ответила, — а есть хочу, конечно. Червей нету там?

Червей не было и каши не было, той, с орехами. Лежали горкой кусочки жареного мяса и какая-то остро пахнущая паста. Лада поставила миску на пол рядом с собой, стала есть руками, макая куски в острое. Во рту заныло от настоящести еды, и слюна чуть не текла по подбородку.

— А ты? — спросила набитым ртом. Он молчал, сидя на корточках напротив и глядя, как ест. Протянула ему кусок:

— Сам ел? Как тебя там? Акум? Нет, Акут, да? Акут?

Волк вдруг улыбнулся так широко, что солнце пробежало по крепким зубам. Хлопнул себя по бёдрам и качнулся, теряя равновесие. Засмеялся, как мальчишка.

— Акут! — положил руку себе на грудь, — Акут!

— Угу, снова-здорова, — она вытерла руку об циновку на полу и приложила к тайке:

— Я — Лада. Лада!

Улыбка пропала. Он затряс головой и убрал её руку. Своей приложил снова и сказал убедительно:

— Найя! Вамма-Найяна. На-йя!

— Подожди. Так это я теперь — Найя?

— Найя!

Отодвинув миску, стряхнула его руку и нахмурилась. Её, оказывается, переименовали! Она теперь — Найя. Как он там ещё сказал? Вамм… Ну, то ладно, потом. А вообще-то, Найя? Опустив голову, она попробовала имя, шёпотом и чуть громче.

— Найя. Я — Найя…

— Найййя, — спела над головой маленькая птица, и река плеснула там, за входом, откуда дышал свежий водяной ветер.

— Найя, найя, найя-я-я, — говорил мир вокруг.

И она улыбнулась. Вдруг подумала о Витьке, как сидел напротив за грязным столом в сторожке, затравленно смотрел, а потом, перевернувшись лицом, кинулся на Жуку, прямо на нож, спасая её. И лицо его было таким пронзительно светлым, отчаянным, понимал, на смерть кидается, но кинулся всё равно. А она, Лада, когда поднял её над сухими травами и там, наверху, смотрел этим светом в её, Ладины глаза, не смогла остаться с ним. Припомнив все свои ресторанчики, Липыча с его валютным счётом и то, как, заворачиваясь в одеяло в съемной квартире, думала о руках Карпатого и о его монгольских глазах, хотела-хотела… Толкнула Витьку от себя, чтоб не видеть этого подаренного ей света и — не захотела. Так сильно не захотела, что вот она здесь.

Но теперь не Лада. Найя. И, может быть, всё пойдет по-другому? У этой, что с больным плечом две ночи творила мир, окружив его змеей.

— А знаешь, волк Акут, мне нравится. Я теперь — Найя. Договорились!

Подвинула миску с остатками еды и снова стала макать куски в пасту, пахнущую орехами и зеленью. Жевала, вытянув ноги и прислонясь к щербатой стенке, не торопилась. Иногда протягивала кусок Акуту, он брал осторожно, искажая лицо вопросом, и махала запачканной в жире рукой, разрешая:

— Ешь, ешь…

Глава 24

Меру просит вождя

— Найя, — шептал ветер, холодя ухо. И когда он, маленький и осторожный, уходил от лица, солнце трогало теплом, и снова слышалось: «Наййяяя…».

Акут сидел и смотрел, как спит, наевшись, его жена. Она сама захотела — женой, и всё повернулось так, что он сперва удивился, а после, подумав, кивнул, да, так и должно быть. Хватит бояться. Если судьба подарила ему эту девочку и если белая девочка оказалась взрослой женщиной, только худая совсем, но он станет много работать, и в их доме будет еда, — то зачем идти против судьбы? Она дважды согласилась быть женой. Первый раз, когда смешала две крови на лезвии его ножа. И второй раз, когда накормила его своей едой, прямо из руки в его рот. Он вспомнил, как бережно взял из пальцев кусочек мяса, прихватив зубами, как лис уносит в нору птичье яйцо — легко-легко, но не отпуская.

У Акута было много женщин, всегда. Если чья-то жена не беременела после свадьбы, она могла прийти к Акуту ночью. Только дневной свет не должен был видеть их. Акут иногда даже не знал, кого держит в руках, на чьих локтях и коленях Большой Охотник Еэнн, пролезая через щели в плетёной стене, ставит бледные точки. Акуту этого хватало. И нравилось. Чужие жёны делали так, что не приходилось тосковать сильным мужским телом, глядя на женщин днём, когда они стирали на реке бельё или ходили тропами, смеясь. Ещё они не мешали ему работать и думать о своём. Он не мучился мыслями, что будут есть его дети и хороша ли охота. Время от времени по ночам скрипели двери его хижины, и, мелькнув в лунном свете, женщины прижимались к его спящему телу, горячим дыханием обдавая плечо. И не получали отказа.

Но её, свою Найю, он хотел видеть днём. Слушать, как говорит непонятные слова и смотрит, убирая от виска длинные волосы. У неё глаза яркие, как те камушки из древней смолы, которые дети находят в речных заводях. Лицо, как у светлоликой Айны ещё до того, как стала она Большой Матерью. И маленькие груди, как подарок заревого дерева, что цветёт редко, и висят на нём потом бархатистые, широкие сверху и сходящие на нет сладкие желтовато-розовые плоды-заревки. Акут научит её настоящим словам. И тогда она будет его настоящей Найей.