Батыево нашествие. Повесть о погибели Русской Земли - Виктор Поротников

Юрий Игоревич захотел переговорить с гонцами Батыя. Не слушая возражений воевод, князь повелел приоткрыть дубовые створы Ольговских ворот. Вместе с князем на переговоры с татарскими глашатаями отправились толмач Шестак, купец Яков Костромич, сотник Лукоян и боярин Твердислав.

При виде князя, вышедшего из приоткрытых ворот, татарские послы ловко спрыгнули с коней на землю и отвесили Юрию Игоревичу поклон.

Затем татарин, с сабельным шрамом через все лицо, обратился ко князю на русском языке, неимоверно коверкая слова:

– Мой повелитель великий Бату-хан готов обойти Рязань стороной, если князь рязанский выдаст отступное в виде десятой части от всего имущества своего и горожан.

Другой татарин с рыжей бородкой и усами добавил, что князю рязанскому нужно также выдать Бату-хану заложников и сорок знатных дев, чтобы получить мир от повелителя монгольских орд.

– В числе этих сорока имовитых девиц должна быть и Евпраксия, – вставил третий из послов, хищно зыркая раскосыми глазами на князя и его небольшую свиту.

Сказано это было по-половецки, поэтому толмач Шестак вступил в разговор, переведя князю последнюю прозвучавшую реплику.

– Вот нехристи поганые! – зло усмехнулся Твердислав. – Далась им Евпраксия!

– Пусть Батый выдаст тело моего сына Федора, – мрачно сдвинув брови, промолвил Юрий Игоревич. – Лишь после этого я буду вести с ним переговоры!

Не прибавив больше ни слова, князь повернулся к послам спиной и скрылся в темном проеме чуть приоткрытых ворот. Боярин Твердислав поспешил вслед за князем, старательно прикрывая собой его спину.

Татары направились к своим лошадям, но рыжебородый посол задержался на месте, обратившись по-половецки к купцу Якову:

– Возвращайся обратно к нам, Якевша. Хан Кюлькан готов простить тебя. Твой дружок Мосха скучает по тебе. Он удивлен твоим бегством.

– Передай хану Кюлькану, посол, что я плюю на него. Вот так! – Яков смачно сплюнул себе под ноги. – А недоумку Моисею передай от меня, что у него вместо головы задница, коль он добровольно согласился служить такому гнусному отродью, как хан Кюлькан и вся его родня!

Выслушав ответ Якова, прозвучавший тоже по-половецки, рыжебородый посол коротко рассмеялся, сверкнув белыми крепкими зубами.

– Я, конечно, донесу сказанное тобой, Якевша, до нужных ушей, но остерегись в будущем попадаться живым в плен к хану Кюлькану, – сказал рыжебородый. – Прощай!

– Прощай, Хуту! – промолвил Яков. – На тебя я зла не держу.

Купец двинулся к приоткрытым воротам, в которых уже скрылись сотник Лукоян и толмач Шестак.

Рыжебородый Хуту, вскочив на коня, вновь окликнул Якова:

– Эй, Якевша! Хан Бури потерял одну из своих младших жен после ночного нападения рязанцев. Она, случаем, не у вас в плену?

– У нас, Хуту, у нас! – обернулся на окрик купец.

В следующий миг Яков нырнул в темный межстворовый проем чуть открытых ворот, которые со скрипом захлопнулись за ним.

Трое татарских послов, гикнув на своих приземистых лошадок, сорвались с места в галоп и поскакали по заснеженной дороге в сторону татарских становищ.

Не прошло и двух часов, как татары вновь оказались перед Ольговскими воротами. Это были те же трое глашатаев и с ними еще трое верховых воинов, которые подогнали почти к самому валу Рязани трое саней-розвальней, на которых лежал какой-то груз в мешках. Глашатаи кричали рязанцам, чтобы те не стреляли в них из луков, мол, они доставили подарки рязанскому князю от Бату-хана. Оставив сани и запряженных в них коней перед Ольговскими воротами, татары умчались прочь, размахивая плетками.

Тысяцкий Яволод приказал открыть ворота. Княжеские гридни быстро загнали сани в город, после чего ворота снова захлопнулись.

Когда ратники развязали мешки на санях, то из них посыпались на снег отрубленные человеческие головы, около трех сотен мужских голов, бородатых и безусых. Некоторые головы были рассечены саблей, у иных голов не было то глаза, то уха, то носа… Среди мужских голов оказалось два десятка женских голов с длинными косами.

Те из ольговичей, что нашли прибежище от мунгалов в Рязани, стали опознавать кто голову брата, кто отца, кто мужа или сына. Поскольку большинство беженцев из Ольгова были женщины, они быстро сбежались к саням со страшным грузом и разобрали останки своих родных и близких мужчин. Рязань наполнилась горестным женским плачем.

Побывала у Ольговских ворот и Сбыслава. В дом к своей сестре Улите она вернулась постаревшая от горя, неся в руках головы мужа и сына. Вступив в теплое жилище, Сбыслава сняла с головы платок и бессильно опустилась на скамью у входной двери. Ольга и Варвара, о чем-то тихонько шептавшиеся в уголке, враз примолкли.

Улита же невольно вскрикнула, глянув на сестру.

Сбыслава посмотрела на нее с недоумением.

– Чем я тебя так напугала? – сдавленным после недавних рыданий голосом спросила Чернавка.

– Милая, у тебя появилась седая прядь! – промолвила Улита, прижав сестру к себе.

– Стало быть, в Чернавки я больше не гожусь, – хмуро пошутила Сбыслава. Она тут же озабоченно добавила: – Как мне мужа и сына хоронить? Негоже погребать головы отдельно от тел, не знаю, что и делать.

Улита ничего не сказала на это сестре, ее плечи содрогались от безудержных рыданий.

Уже вечером этого же дня татарские глашатаи опять подъехали к Ольговским воротам, желая услышать решение рязанского князя после вручения ему «подарков» Бату-хана.

– Эй, рязанцы, скажите своему князю, пусть он покорится Бату-хану! – кричали татарские послы, разъезжая на конях вдоль крепостной стены. – Цена мира – это всего-то десятина от вашего и княжеского достояния.

На этот раз с татарскими послами разговаривал боярин Твердислав, высунувшись в бойницу и глядя на них сверху со стены.

– Передайте Батыю: когда всех нас не будет, тогда все наше достояние вам достанется, – сказал Твердислав. – Это наш окончательный ответ! А дочерей своих мы скорее сами убьем, чем выдадим на позор Батыге и его степной своре!

Татарские глашатаи уехали и больше не возвращались.

Работа над Рязанским летописным сводом отнимала у инока Трофима много сил и времени. Ему приходилось просматривать старинные муромские, черниговские и смоленские летописи, для того чтобы сверять и уточнять события полуторавековой давности, когда живущие по Оке вятичи вольно или невольно втягивались в межкняжеские распри, разжигаемые сыновьями и внуками Ярослава Мудрого. Одному из внуков мудрого старика Ярослава, а именно Ярославу Святославичу, проигравшему борьбу за черниговский стол, выпало на долю вокняжиться в затерянном в лесах Муроме, чтобы породить потомков, которые возвысятся настолько, что выйдут из-под власти Киева и Чернигова.

С жизнеописания князя Ярослава Святославича, родоначальника муромо-рязанских князей, и начинался Рязанский летописный свод. Образ этого князя, по замыслу архидьякона Ферапонта, надлежало отобразить в летописи как некий образчик стойкости и мудрой прозорливости. Приняв во владение слабый удел, Ярослав Святославич со временем сделал его сильным, перенеся столицу княжества из Мурома в Рязань.

Перед иноком Трофимом стояла непростая задача: отыскать в вообще-то посредственных личных способностях Ярослава Святославича, а также в его более чем скромных государственных деяниях неоспоримые признаки величия, преуменьшить его военные поражения и наделить сего князя характером античного стоика. При этом иноку Трофиму нельзя было искажать наиболее значимые события, проходящие красной нитью через летописи различных княжеств.

…Отодвинув книгу в потемневшем от времени кожаном переплете, Трофим долго сидел в неподвижности, словно окаменев. Его усталые глаза, не мигая, взирали на ромбовидные ячейки из цветного стекла, вставленные в свинцовую раму окна.

Утреннее солнце расцветило яркими лучами стеклянную мозаику окна радостной игрой разноцветных красок – от пурпурно-красных до бледно-зеленых.

Пламя светильника меркло в горячем сиянии пробуждающегося утра.

Трофим с хрустом потянулся, забросив за голову свои сильные руки. Не прилечь ли ему и не вздремнуть ли часок-другой?.. Трофим с некоей внутренней завистью бросил взгляд на спящего крепким сном инока Парамона, отмытого в бане, причесанного и одетого в чистые белые исподние одежды. Кровать, на которой похрапывал Парамон, уткнувшись носом в подушку, стояла у стены напротив кровати Трофима.

Неожиданно за дверью кельи раздались чьи-то торопливые шаги. Дверь скрипнула, и в келью ввалился молодой розовощекий гридень в шапке набекрень и в шубе нараспашку.

– Звонарь где? – выпалил гридень, обращаясь к Трофиму с бесцеремонностью облеченного властью человека. – Тысяцкий Яволод повелел ударить в набат, да поживее! А звонаря вашего нет нигде.

– Что стряслось-то? – проворчал Трофим, не выносивший, чтоб к нему вот так врывались.