Скоро полночь. Том 1. Африка грёз и действительности - Василий Звягинцев

— Видите ли, господин адмирал, поведение ваших людей выходит за границы, которые мы считаем приемлемыми. Они всеми силами, подчас — демонстративно, показывают, что не существует разницы между белыми и черными, язычниками, католиками и протестантами. Нам сообщили, что все более распространенным становится слух, будто вы собираетесь в перспективе добиваться равных прав для всех племен и народов, населяющих Оранжевую, Трансвааль и вновь присоединяемые территории. В ущерб коренному населению.

Воронцов опять сдержал эмоцию. Теперь не такую уж веселую. Но, как привык, продолжал говорить ровно, веско, доказательно.

— Лично я такого вслух не говорил. Да и как вообще мы можем рассуждать о грядущем общественно-политическом устройстве государства, где являемся только гостями?

— Вы не говорили, так другие говорят постоянно. Но еще более опасным для сложившегося порядка является другое. Сам факт, что ваши люди платят кафру жалованье больше, чем буру, — уже подрыв основания здешнего мира. А вы это ввели в постоянную практику.

— Например? — постукивая сигарой по краю пепельницы, мягко поинтересовался Воронцов.

— Вчера при расплате в порту десять кафров получили по два фунта серебром, а рядом с ними буры — по десять шиллингов.

— И что? — Дмитрий, конечно, понимал, о чем речь, но держался «в несознанке».

Бота в буквальном смысле вытаращил на него серо-голубые глаза.

— Как — что? Черному на глазах белых заплатили в три раза больше!

— А за какую работу? — невинно спросил Воронцов. — Ваш гордый бур готов десять часов в день чистить пароходные топки, лежа между колосниками и еще горячими трубками? Он и мусор лопатой в тележку грузит с явным отвращением… Считайте, что десять шиллингов на брата — это гуманитарная помощь вашему государству.

— Да какая разница? Черный не может получать больше белого. Ни при каких условиях.

— Беда, — вздохнул Дмитрий. — Водки выпьете?

Бота молча кивнул.

Дмитрий налил сразу по сто. Махнули, крякнули, закусили соленым огурчиком, на юге Африки неведомым.

— Переговоры я с вами как с союзником, конечно, продолжу, — поправил и без того безупречную прическу Воронцов. — Но как хорошему собутыльнику скажу — если вы от меня уйдете с теми же мыслями, что пришли, — ваше дело проиграно. Раз, навсегда и окончательно. Потому что, до тех пор пока вы согласны сотрудничать, мы делаем и будем делать то, что считаем нужным и справедливым, а если вам это не нравится — вы поступите по своей справедливости. Итог, надеюсь, объяснять не нужно?

— Димитриос, как же вы не можете понять меня? Мы благодарны вам за помощь, мы хотим и дальше сотрудничать, но пойдите хоть немного навстречу. Вы же сейчас делаете как раз то, из-за чего мы воюем с англичанами. В своих декларациях они утверждают, что под их властью все, независимо от подданства, состояния, цвета кожи, будут обладать равными правами. Ойтландеры получат места в парламенте, кафры и зулусы уравняются с бурами. Вы представляете, к чему это приведет? Мы неплохо относимся к неграм, может быть, лучше, чем англичане, только не признаем идеи формального равенства.

— Апартхейд, значит, — спокойно сказал Воронцов.

— Что? А, да, я понял. Это наше слово, только откуда вы… Раздельное развитие. Чем же это плохо?

— Не собираюсь вникать. Знаю только, что рано или поздно это кончится для вас очень плохо. Люди, даже кафры и зулусы, очень чувствительны именно к идее формального равенства. Гораздо легче они воспринимают факт неравенства материального… Мы это прошли сорок лет назад[44].

— И как же мы решим? — продолжал настаивать Бота.

— Да как захотите. Я рассчитываю на ваше здравомыслие. Вы книги читали? Почему Линкольн выиграл свою гражданскую войну? Он сделал негров равными и начал принимать их в армию, которая сразу выросла на триста тысяч бойцов. Тут южанам и пришел трандец.

Ссориться с вами мы не хотим, до сих пор считаем ваше дело правым, но и от своих принципов отступать не собираемся. Один из них — равная оплата за равный труд. Другой — равенство людей перед законом, независимо от расы и происхождения.

Мы физически не в состоянии вдруг начать относиться к кафрам как к рабам или рабочему скоту. Категорический императив, понимаете? В ваши законы и обычаи мы вмешиваться не собираемся, но в зоне собственных контактов с местным населением будем поступать так, как поступаем… Максимум, что мы можем сделать, не изменяя принципам, — это выдавать жалованье белым и черным в отдельных кассах. И вывесить прайс-листы — сколько какая работа стоит. И пусть каждый выбирает. Права человека. Вдруг бур захочет получать втрое больше кафра? Если имеет квалификацию. Только ведь это ничего не изменит. Правда?

Нельзя сказать, что Воронцов был таким уж фанатичным аболиционистом[45] и борцом за права человека, но уж больно удобный подвернулся повод поставить своих союзников на место, обозначить рамки, в пределах которых возможно продуктивное сотрудничество. А то надо же — еще войну не выиграли, а уже начинают своим благодетелям ультиматумы предъявлять. Наглеют! А уж как умеют наглеть облагодетельствованные союзники, Дмитрий знал хорошо. Даже атомная бомба по мирному городу не так обижает, как ограничение прав на владение местной мафией пансионатами в Пицунде людьми из «центра».

Ему не с кем было сейчас посоветоваться, кроме Ростокина и Белли, но он был уверен, что и они, и Новиков, и Шульгин с Левашовым его полностью поддержат.

— Вы очень, очень осложняете положение, — с усилием сказал Бота. — У вас и без этого много недоброжелателей, а когда я перескажу ваши слова…

— Во-первых — для чего их пересказывать? Вам с этого что-то обломится? И что, много? Во-вторых — знаете, сколько времени требуется, чтобы собрать всех наших людей с фронтов, погрузить на пароходы и отбыть восвояси? Неделя. Ваша свобода и независимость после этого едва ли просуществуют несколько месяцев. Согласны?

Самое главное, что Воронцову на самом деле были абсолютно безразличны бурские проблемы и даже проблемы своих друзей, решивших что-то здесь собственное порешать и реализовать. Ему было достаточно моря, одинакового во все времена, и новозеландской базы, где можно отстояться в промежутках между походами. Оттого его позиция в переговорах с Ботой была неубиваема. Как заход с козырного туза при «голом короле» у партнера.

Это Новиков, возможно, начал бы играть в дипломатию, а Дмитрия такие ходы не интересовали вот ни на сколько. Как дворовая партия в домино. «Рыбой» кончили — шапки врозь, и конец компании.

Комендант, кое-что понимающий в людях, видел равнодушно-откровенную позицию собеседника. Перед ним сидел человек, которому в этом мире не нужно совсем ничего. Такие люди не торгуются.

А бурское руководство, посылая Боту для переговоров, наверняка считало, что у них имеются козыри, которые стоит только выбросить на стол, и партнер поднимет лапки вверх. Что он мечтает о праве на концессии золотых и алмазных приисков, на военно-морские базы, на что-нибудь еще…

Луис постарался собрать в кулак все свои волевые способности и проистекающие из должности права. Заведомо зная, что уже проиграл по всем позициям. Не мог он на равных спорить с человеком, который своими зеленоватыми в крапинку глазами пронизывал его насквозь, а легкой кривизной губ подтверждал бессмысленность спора. Да и не спора даже.

Так, на взгляд Боты, должна бы выглядеть его собственная болтовня с туземным царьком, вроде потомка Чаки Великого, хотя бы и окончившим приличный лондонский колледж, но в душе остающимся людоедом мелкого пошиба.

Воронцов кивнул, подтверждая, что собеседник понял его правильно. И этим еще больше напугал Боту. Любые мысли он читает еще до того, как они успели оформиться.

— За всех своих друзей я решать не вправе, — сказал Дмитрий, — но сегодня я здесь главный. Поэтому, уважаемый Луис… Как, кстати, вашего папу звали, простите?

— Каролюс, — с удивлением ответил комендант.

— Луис Карлович, значит, — он произнес имя-отчество по-русски, без всякого акцента. — Хотите — мы с вами прямо сейчас договоримся? Причем имейте в виду, что никаких других вариантов не будет. Я — человек крайне жесткий, жизнь научила, но самое-самое главное, для вас, конечно, я абсолютно лишен хоть каких-нибудь амбиций. Торговаться, то есть, со мной бессмысленно. У меня есть все, и ничего мне предложить просто невозможно. Ни власти, ни доли в алмазных приисках. Редкий случай, правда? По правде — мне и ваши Оранжевые Трансваали до фонаря. Знаю, чем ваша борьба за независимость и сама независимость кончатся.

Дмитрий, усмехаясь, запил глоток коньяка глотком кофе. Ситуация ему нравилась. Он ведь и вправду знал. Пыхнул догоревшей до середины сигарой.