Путешествие на край ночи - Луи Фердинанд Селин

Тогда в этих помещениях угробят как можно больше иностранцев, чтобы население города не заразилось. Там даже кладбище по соседству устроили, славненькое такое – повсюду цветочки. Словом, в поселке ждали. Ждали уже шестьдесят лет и ничем другим не занимались.

Я приглядел пустой домишко; забрался туда и тут же заснул, а утром появились матросы в робах, все как на подбор ладные, прямо загляденье, и принялись подметать и поливать улицы и перекрестки вокруг моего убежища и во всем этом гипотетическом поселке. Я напустил на себя независимый вид, но был так голоден, что меня поневоле понесло в ту сторону, откуда тянуло кухней.

Тут меня засекли, а затем и зажали справа и слева два патруля, твердо решившие выяснить, кто я такой. Речь первым делом зашла о том, не бросить ли меня в воду. Меня кратчайшим путем поволокли к начальнику карантина, я малость сдрейфил и, хотя за время своих постоянных злоключений поднабрался нахальства, все-таки чувствовал, что малярия сидит во мне слишком глубоко и мне лучше воздержаться от разных блестящих импровизаций. Я просто брел почти без сознания.

Лучше уж было совсем потерять его, что со мной и случилось. Очнулся я в канцелярии, где мужчин вокруг меня сменили несколько дам в светлых платьях; они забросали меня расплывчатыми благожелательными вопросами, которыми я вполне удовлетворился бы. Но снисходительность в этом мире всегда кратковременна, и уже назавтра мужчины опять повели со мной разговоры о тюрьме. Я воспользовался случаем и как бы мимоходом завел речь о блохах. Мол, я умею их ловить и считать – это моя профессия. И еще сортировать этих паразитов, вести им статистический учет. Меня слушали. Но вот верили мне или нет – другой вопрос.

Наконец появился сам начальник карантина. Его именовали «главным врачом», титулом не очень ему подходящим, потому как он оказался куда грубей остальных, хотя и решительней.

– Что это ты плетешь, приятель? – спросил он. – Говоришь, умеешь блох ловить? Ну-ну!

Он пытался припугнуть меня такими словами. Но я с ходу выложил ему свою подготовленную заранее защитительную речь:

– Я верю в учет блох. Он – цивилизующий фактор, поскольку служит исходной базой для чрезвычайно важных статистических выкладок. Прогрессирующая страна должна знать число своих блох, классифицированных по половым, возрастным, годичным и сезонным признакам.

– Хватит, хватит! Довольно трепаться, парень! – обрезал меня главный врач. – Здесь до тебя перебывала куча таких же ушлых ребят из Европы, которые угощали нас байками вроде твоих, а на поверку оказались анархистами, как все остальные. Нет, даже хуже: они и в анархизм-то больше не верили. Кончай хвастаться! Завтра отправим тебя на исследование к эмигрантам – это напротив нас, на Эллис-Айленд. Мой старший врач и ассистент мистер Смратт разберется, врешь ты или нет. Он уже два месяца требует у меня учетчика блох. Пойдешь к нему на пробу. Марш! И если наврал, тебя швырнут в воду. Марш! И берегись!

Я исполнил команду американской власти, как исполнял команды уже стольких властей: встал к нему передом, затем, сделав поворот «кругом» и одновременно отдав по-военному честь, – задом.

Я сообразил, что статистика – тоже способ попасть в Нью-Йорк. На следующий день вышеупомянутый старший врач Смратг, толстый, желтый и зверски близорукий мужчина в огромных дымчатых очках, коротко разъяснил мне мои обязанности. Узнавал он меня, должно быть, как хищные звери узнают добычу – скорее по контуру и повадке, чем по облику: при таких очках это было невозможно.

Насчет работы мы столковались без труда, и мне кажется даже, что к концу моего испытательного срока Смратт проникся ко мне большой симпатией. Во-первых, не видеть друг друга уже достаточное основание для взаимной симпатии; во-вторых, его покорила моя замечательная манера ловли блох. Никто на всей станции не умел ловчей меня сажать в коробочку самых норовистых, матерых, непоседливых из них; я умел сортировать их по половым признакам прямо на самом эмигранте.

В конце концов Смратт целиком положился на мое проворство.

Я давил их в таком количестве, что к вечеру у меня саднило ногти на большом и указательном пальцах, но работа на этом не кончалась, оставалось самое главное – разнести дневные данные по графам: блохи польские, югославские, испанские; площицы крымские; чесоточные клещи из Перу… Через мои ногти проходило все, что тайком ползает по вырождающемуся человечеству и кусает его. Как видите, труд был монументальный и в то же время требовал дотошности. Наши материалы обрабатывались в Нью-Йорке специальной службой, оснащенной электрическими блохосчетными машинами. Каждый день карантинный катер пересекал порт по всей его ширине, доставляя туда наши вычисления для суммирования и проверки.

Так шли дни, я потихоньку выздоравливал, но по мере того, как комфортабельная жизнь избавляла меня от бреда и жара, во мне вновь пробуждалась властная тяга к приключениям и сумасбродствам. При температуре ниже тридцати семи все становится банальным.

Конечно, я мог бы жить там на покое, сытно питаясь в станционной столовке, тем более что дочь доктора Смратта – я опять возвращаюсь к нему, – девушка в великолепии своей пятнадцатой весны, отправляясь после пяти вечера играть в теннис, проходила в коротенькой юбочке под окнами нашей канцелярии. Я редко видел ноги лучше, чем у нее, – еще немного мальчишеские, но уже более изящные, подлинное украшение расцветающей плоти. Молодые флотские лейтенанты так и увивались за нею.

Им, паршивцам, не приходилось, как мне, оправдывать свое присутствие полезными трудами. Я не упускал ни одной подробности их маневров вокруг моего маленького идола. Из-за них я бледнел много раз на дню. В конце концов я решил, что ночью тоже, пожалуй, сойду за моряка. Я тешил себя этими надеждами, как вдруг в субботу на двадцать третьей неделе ход событий ускорился. Одного из моих товарищей, армянина, отвечавшего за отправку статистики, неожиданно решили перевести на Аляску считать блох у собак поисковых партий.

Вот это было повышение так повышение, и парень пришел в полный восторг. В самом деле, собаки на Аляске в большой цене. Они всегда нужны. О них всяко заботятся. А на эмигрантов плюют – они же в избытке.

В канцелярии не оказалось под рукой никого, кому можно было бы поручить доставку статистики в Нью-Йорк, и начальство недолго думая назначило меня. Мой шеф Смратт пожал мне на прощанье руку и посоветовал вести себя в городе безупречно пристойно. Это был последний совет, данный мне этим честным человеком: он и раньше толком меня не видел, а тут я исчез совсем. Как только мы подвалили к причалу, хлынул ливень, промочив насквозь мой жидкий пиджачок, а заодно и статистические отчеты, постепенно раскисавшие у меня в руках. Правда, часть их я спас, свернув в толстую трубку и сунув в карман: мне хотелось выглядеть в городе возможно более деловым человеком. После этого, подавленный робостью и волнением, я ринулся навстречу новым авантюрам.

Задрав голову и глядя на стену из небоскребов, я испытывал нечто вроде головокружения вверх ногами – слишком уж много было всюду окон, и до того одинаковых, что от этого мутило. Я в своей легкой одежке весь продрог и поспешил забиться в самую темную из щелей этого гигантского фасада, надеясь, что не буду выделяться в толпе прохожих. Излишняя стыдливость! Я боялся зря: по улице, которую я выбрал как самую узкую из всех – не шире, чем приличный ручей у нас дома, – невероятно грязной, сырой и тонущей в полумгле, уже шагала такая масса людей – и толстых и тощих, – что они потащили меня с собой, словно тень. Как и я, они направлялись в город, несомненно, на работу и шли понурив голову. Это были те же самые бедняки, что везде.

С видом человека, знающего, куда он направляется, я выбрал дорогу, изменил маршрут и свернул вправо, на лучше освещенную улицу, которая называлась Бродвей. Название я прочел на табличке. В вышине, над верхними этажами, все-таки видны были чайки и обрывки неба. Мы двигались понизу при свете ламп, таком же болезненном, как в тропическом лесу, и таком сером, что улица из-за этого казалась набитой клочьями грязной ваты.

Бесконечная улица была похожа на рану, и на дне ее, от края до края, из муки в муку, копошились мы в поисках ее недостижимого конца, конца всех улиц мира.

Позднее мне объяснили, что это престижный район, район золота – Манхаттан. Сюда входят исключительно пешком, как в церковь. Это великолепное сердце банковского мира. А ведь иные прохожие харкают на ходу прямо на тротуар. До чего же рисковые!

Этот район набит золотом, он – форменное чудо, и если вслушаться, то сквозь двери донесется шелест пересчитываемых купюр, легковейное воплощение Доллара, воистину заменившего Дух Святой, который драгоценнее крови.

Несмотря ни на что, я пожертвовал несколькими минутами и зашел потолковать со служащими, которые охраняют деньги. Вид у них был грустный, платили им мало.