Дороги свободы. III.Смерть в душе. IV.Странная дружба - Жан-Поль Сартр

— Может, я и погреб выбрал бы: ты убедишься, тут будет не до забавы.

— Наверняка, — сказал Матье, — но, уверяю тебя, совсем не сладко сидеть в погребе, когда другие сражаются.

— Не спорю, — согласился Шассерьо.

— Да, — признал Дандье. — Там уж не до гордости.

Теперь они выглядели не так враждебно. Клапо рассматривал Пинетта с неким удивлением, затем отвернулся и подошел к парапету. Лихорадочная суровость его взгляда исчезла, он выглядел куда мягче, чем прежде, кротко смотрел он на тихую ночь, на детскую, почти сказочную сельскую местность, и Матье не знал, мягкость ночи отражалась на этом лице или же одиночество этого лица отражалось на этой ночи.

— Эй, Клапо! — позвал Дандье.

Клапо выпрямился и вновь обрел суровое обличье. — Что?

— Пойду сделаю обход нижнего квадрата: я там кое-что увидел.

— Иди.

Когда Дандье поднял люк, до них донесся женский голос:

— Анри! Анри!

Матье склонился над улицей. Запоздавшие жители бежали во всех направлениях, как обезумевшие муравьи; на дороге рядом с почтой он увидел маленькую тень.

— Анри!

Лицо Пинетта почернело, но он промолчал. Женщины взяли девицу за руки и попытались ее увести. Она кричала, отбиваясь:

— Анри! Анри!

Потом она вырвалась, бросилась в почтовую контору и закрыла за собой дверь.

— Мать твою так! — сквозь зубы процедил Пинетт. Он поскреб ногтями по камню парапета.

— Ее нужно отправить с остальными.

— Да, — ответил Матье.

— С ней случится несчастье.

— А кто в этом виноват?

Пинетт не ответил. Крышка люка приподнялась, и кто-то сказал:

— Помогите мне.

Они откинули крышку назад: из темноты показался Дандье; на спине он нес два соломенных тюфяка.

— Вот что я нашел.

Клапо впервые улыбнулся, он, казалось, был в восторге.

— Какая удача, — сказал он.

— И что вы хотите с этим делать? — спросил Матье. Клапо удивленно посмотрел на него.

— А для чего, по-твоему, служит соломенный тюфяк? Жемчужины нанизывать?

— Вы будете спать?

— Сначала перекусим, — сказал Шассерьо.

Матье смотрел, как они суетятся вокруг тюфяков, вытаскивают из рюкзаков мясные консервы — разве они не понимают, что скоро умрут? Шассерьо достал консервный нож, быстрыми и точными движениями открыл три банки, потом они сели и вытащили из карманов ножи.

Клапо через плечо бросил взгляд на Матье.

— Хочешь есть? — спросил он.

Матье ничего не ел уже два дня; слюна заполнила ему рот.

— Я? — переспросил он. — Нет.

— А твой приятель?

Пинетт не ответил. Перегнувшись через парапет, он смотрел на почту.

— Валяйте, — сказал Клапо, — лопайте, жратвы достаточно.

— Тот, кто сражается, — добавил Шассерьо, — имеет право пожрать.

Дандье порылся в своем рюкзаке, вынул оттуда две консервные банки и протянул их Матье. Матье взял их и хлопнул Пинетта по плечу. Пинетт подпрыгнул:

— Что такое?

— Это тебе, ешь!

Матье взял консервный нож, который ему протянул Дандье, нажал им на закраину из белой жести и изо всех сил надавил. Но лезвие соскользнуло, выскочило из желобка и натолкнулось на большой палец его левой руки.

— Какой ты неумеха, — проворчал Пинетт. — Очень больно?

— Нет, — сказал Матье.

— Дай мне.

Пинетт вскрыл обе банки, и они молча стали есть у столба, не решаясь сесть. Они рыли мясо ножами и накалывали куски на острие. Матье добросовестно жевал, но горло его занемело: он не чувствовал вкуса мяса, и ему было трудно глотать. Сидя на тюфяках, трое стрелков старательно склонялись над своей едой; в свете луны их ножи блестели.

— Полегоньку, — мечтательно сказал Шассерьо, — мы же едим на церковной колокольне.

На церковной колокольне. Матье опустил глаза. Под ногами у них витал запах камней и ладана, там было свежо, и в таинственных сумерках слабо светились витражи. Под ногами у них теплились доверие и надежда. Было холодно; он видел небо, он вдыхал небо, он думал вместе с небом, он чувствовал себя голым на леднике, на большой высоте; очень далеко под ними простиралось его детство.

Клапо запрокинул голову, он ел, глядя в небо.

— Посмотри на луну, — вполголоса сказал он.

— Что? — спросил Шассерьо.

— Луна сегодня не больше, чем обычно? — Нет.

— А мне показалось, что больше. Вдруг он опустил глаза:

— Идите есть с нами, стоя не едят. Матье и Пинетт помешкали.

— Идите! Идите к нам! — настаивал Клапо.

— Пошли! — сказал Матье Пинетту.

Они сели; Матье почувствовал у своего бедра тепло Клапо. Они молчали: это была их последняя трапеза, и она была священна.

— Есть еще ром, — сказал Дандье, — немного: как раз по глотку на каждого.

Они стали передавать по кругу флягу, и каждый прикладывал губы к горлышку. Пинетт наклонился к Матье.

— Думаю, они нас приняли. — Да.

— Они неплохие парни. Мне они нравятся.

— Мне тоже.

Пинетт выпрямился, охваченный гордостью: его глаза блеснули.

— Мы были такими же, если бы нами командовали как надо.

Матье посмотрел на лица стрелков и покачал головой.

— Разве неправда?

— Может, и так, — согласился Матье.

Пинетт поглядел на ладони Матье и тронул его за локоть.

— Что с тобой? У тебя кровь идет?

Матье бросил взгляд на свои ладони: он рассек большой палец на левой руке.

— А! — сказал он. — Это, наверно, консервным ножом.

— И ты не остановил кровь, дуралей?

— Я ничего не почувствовал, — сказал Матье.

— Ну и ну! — ворчливо восхитился Пинетт. — Что бы ты без меня делал?

Матье посмотрел на свой большой палец, как бы удивляясь, что еще имеет тело: он уже ничего не чувствовал: ни вкуса мяса, ни вкуса спиртного, ни боли. «А я считал, что я стеклянный». Он засмеялся:

— Однажды в танцзале у меня тоже был нож…

Он остановился. Пинетт удивленно посмотрел на него.

— И что?

— Ничего. Мне не везет с режущими инструментами.

— Дай руку, — сказал Клапо.

Он достал из своего рюкзака рулон бинта и голубую склянку. Потом вылил обжигающую жидкость на палец Матье и перевязал ранку бинтом. Матье зашевелил пальцем-куклой и, улыбаясь, подумал: сколько хлопот, чтобы кровь не пролилась раньше времени!

— Ну вот! — сказал Клапо.

— Ага, — откликнулся Матье. Клапо посмотрел на часы.

— Спать, ребята: скоро полночь. Они окружили его.

— Дандье! Ты останешься с ним на карауле, — сказал он, указывая на Матье.

— Слушаюсь.

Шассерьо, Пинетт и Клапо легли рядом на тюфяках. Дандье вытащил из своей амуниции одеяло и набросил его на всех троих. Пинетт сладострастно потянулся, лукаво подмигнул Матье и закрыл глаза.

— Я буду наблюдать здесь, — сказал Дандье. — А ты там. Если начнется стрельба, ничего не делай, не предупредив меня.

Матье отошел в угол и пошарил глазами по местности. Он подумал, что скоро умрет, и это показалось ему странным. Он смотрел на темные крыши, мягкое свечение дороги между синими деревьями, на всю эту плодородную необитаемую землю и думал: «Я умираю ни за что». Шелковистый храп заставил его вздрогнуть: парни уже спали; Клапо с закрытыми глазами, помолодевший, бессмысленно улыбался; Пинетт тоже улыбался. Матье склонился над ним и долго смотрел на него; он думал: «Жалко!» На другой стороне площадки Дандье наклонился вперед, уперев руки в ляжки, в позе стража ворот.

— Эй! — тихо окликнул его Матье.

— Чего?

— Ты был вратарем?

Дандье удивленно повернулся к нему:

— Как ты узнал?

— Видно по твоей стойке. Он добавил:

— Ты хорошо играл?

— Если бы повезло, перешел бы в профессионалы. Они махнули друг другу рукой, и Матье вернулся на

свой пост. Он думал: «Я умру ни за что», и ему было жалко самого себя. За один миг его воспоминания промелькнули, как листва на ветру. Все его воспоминания: «Я любил жизнь». Где-то в глубине его мучил тревожный вопрос: «Имел ли я право бросить товарищей? Имею ли я право умереть ни за что?» Он выпрямился, оперся обеими ладонями о парапет и зло затряс головой. «Надоело. Тем хуже для тех, кто внизу, тем хуже для всех. Кончены угрызения совести, благоразумные ограничения: никто мне не судья, никто не думает обо мне, никто не вспомнит меня, никто не решит за меня». Он все решил сам без угрызений совести, с полным пониманием дела. Он решил, и в этот момент его щепетильное и жалостливое сердце кубарем покатилось с ветки на ветку; нет больше сердца: все кончено. «Я понял, что смерть была тайным смыслом моей жизни, я жил, чтобы умереть; я умираю, чтобы засвидетельствовать, что жить невозможно; мои глаза погасят этот мир и закроют его навсегда».

Земля поднимала к этому обреченному запрокинутое лицо, распахнутое небо текло сквозь него со всеми своими звездами; но Матье стоял на посту, пренебрегая этими ненужными дарами.