Прозрение - Урсула Ле Гуин

Меня потрясло, как изменились за это время все обитатели Аркаманта. Лица худые, даже костлявые, а взгляд такой же усталый и настороженный, как у Сэлло. Это было лицо осады. Зайдя в классную комнату, я с грустью обнаружил, что мои маленькие ученики совсем отощали, просто кожа да кости, стали равнодушными, вялыми. Дети во время голода всегда умирают первыми. Мы у себя в Коллегии Жрецов ели в два раза лучше, чем большинство людей в городе. Сэлло очень обрадовалась, увидев меня в добром здравии, и все просила, чтобы я рассказал ей, чем нас кормят. И я рассказывал о том, какой у жрецов рыбный пруд, как тщательно они охраняют своих кур-несушек, как нам время от времени перепадает то кусочек мяса, то тарелка наваристого супа, какой у них садик со священными травами и овощными грядами. Рассказал я и о том, что Предкам обычно приносят зерно в виде подношений, и получается, что зерно это кормит теперь не священных Предков, а их потомков. Мне было стыдно рассказывать об этом, но Сэлло сказала:

– Мне так приятно хотя бы послушать о еде! А оливки у жрецов есть? Ох, до чего же я соскучилась по оливкам! Больше всего! – Пришлось сказать, что и оливки нам иногда дают, хотя на самом деле я уже много месяцев ни одной не пробовал.

Перед самым уходом я успел еще повидаться с Сотур. Она тоже была бледной и вялой, ее прекрасные волосы пересохли и потускнели. Она ласково со мной поздоровалась, и я вдруг сказал, сам того не ожидая:

– Сотур-йо, ты не дашь мне бронзовый грошик? Я хочу купить Сэлло несколько оливок.

– Ах, Гэв! Где же ты их возьмешь? Мы их несколько месяцев не видели, – удивилась она.

– Ничего. Я знаю, где их можно достать.

Она молча посмотрела на меня своими большими глазами, кивнула и куда-то ушла. Потом вернулась и сунула мне в ладонь монетку.

– Жаль, что я не могу дать больше, – сказала она, тем самым превратив мою первую в жизни попытку попросить милостыню в нечто обыденное, простое и ничего не значащее.

За эту монету, на которую в прошлом году можно было купить фунт оливок, торговец на черном рынке дал мне всего десяток жалких сморщенных плодов. Я бегом бросился в Аркамант и попросил Йеммер передать их Сэлло, которую уже перевели в «шелковые комнаты». На работу я, разумеется, сильно опоздал, но Реба ничего мне не сказал – возможно, заметил, что я вернулся в слезах.

Реба вообще обладал мягким отзывчивым характером и ясным умом. Иногда мы с ним понемногу беседовали, и он рассказывал мне о священных ритуалах и обрядах, которые зачастую отправляли сами рабы. Он заставил меня почувствовать достоинство этой затворнической жизни и мирную красоту бесконечно повторяемых циклов обрядов и молитв, обращенных к Предкам, от которых зависело само благополучие, сама жизнь нашего города. По-моему, Реба видел возможность того, что мой Дом согласится отдать меня Коллегии Жрецов, и мне льстило, что он заинтересован именно в моей персоне. Я вполне мог представить себе жизнь там, в святилище, но хотел жить только в Аркаманте, рядом со своей сестрой, и не хотел заниматься более ничем, кроме того, к чему меня готовили с самого детства: выучиться и получить возможность учить детей моего Дома.

Наша работа приближалась к концу. Старинные документы были перенесены в подвалы под Гробницей Предков, и теперь их оставалось только разобрать и сложить. Эту работу можно было бы делать, почти не думая, однако большая часть старинных свитков и летописей не имели ни имени автора, ни каких-либо иных данных, а потому их следовало сперва просмотреть, пронумеровать страницы, постараться выяснить название и имя автора, затем очистить от грязи, пересыпать порошком от насекомых и только после этого как следует упаковать. Поскольку никого из нас дома особенно не ждали – кому нужен лишний рот в период голода? – то мы с удовольствием принялись за разборку этих безымянных документов. Жрецы и их немолодые рабы были очень этому рады; на самом деле без нас им было бы просто не под силу со всем этим справиться. Я с удивлением убеждался, что мы, семеро домашних рабов, и даже я сам, оказались куда более образованными, чем члены Коллегии. Они, разумеется, превосходно разбирались в древних обрядах и ритуалах, однако историю нашего города и его соседей знали очень плохо, как, впрочем, и историю тех обрядов, которые каждый день отправляли. Мы раскопали огромное количество самых разнообразных и невероятно интересных документов: жития великих людей Этры, начиная с самых первых дней ее существования; пророчества; описания гражданских и межгосударственных войн и союзнических отношений с другими городами. Все это чрезвычайно меня увлекало, и мне не давала покоя давняя моя мечта – написать историю всех наших городов-государств. Я чувствовал себя совершенно счастливым, зарывшись в груду старинных свитков и пергаментов в тиши глубокого подвала под мостовыми безмолвной, умирающей Этры.

– До чего же все-таки приятно окунуться в прошлое, – сказал как-то Мимен, – особенно если будущее ничего хорошего тебе не обещает.

Теперь у Зольного ручья днем и ночью горели погребальные костры – это жгли тела тех, кто умер от голода, – и дым от этих костров, поднимаясь вверх, смешивался с осенними туманами, отчего над крышами домов постоянно висела голубоватая пелена. Иногда в этом дыме чувствовался запах подгоревшего мяса, и рот у меня тут же невольно наполнялся слюной от голода и тошнотворного отвращения.

Снаружи у северной стены вражеская армия строила огромный земляной вал – опору для осадных орудий, из которых можно было бы бить по верхнему, более тонкому краю стены. Стража Этры и простые горожане, дежурившие на стенах, сбрасывали на строителей булыжники из разобранных мостовых, но враги были чересчур многочисленны и проворны, как муравьи, да и вражеские лучники стреляли в каждого, кто осмеливался показаться между зубцами стены. Защитники города собирали стрелы, выдернутые из тел умирающих; они вообще использовали любую возможность, чтобы пополнить свои колчаны, и делали стрелы даже из ветвей тех деревьев, что росли внутри городских стен, в том числе и старых сикомор.

Тревога царила и в Сенате; там шли жаркие дебаты и споры, порой изливавшиеся на городские площади. Почему, вопрошали уличные ораторы, Этра оказалась настолько неподготовленной к нападению? Почему в нашем городе не было достаточных запасов ни оружия, ни продовольствия и даже армия оказалась отосланной в дальние края? По городу ползли слухи: неужели среди сенаторов действительно есть предатели, сторонники Казикара? Говорили, например, что сенаторы отказались открыть городские ворота, потому что хотели, чтобы жители Этры вымерли от голода, прежде чем город будет сдан. В общем, одни считали упорство сенаторов благородным и мужественным, а другие – гнусным предательством. Кроме того, все шептались о несправедливом распределении продуктов. Многие торговцы с черного рынка были жестоко убиты, когда товары у них подошли к концу и их обвинили в утаивании продуктов. А дом одного купца разъяренная толпа попросту разнесла в щепы, ибо все были уверены, что у этого богача закрома ломятся от припасов, в то время как остальные умирают от голода. Но в кладовых купца люди не нашли ничего, только полбочонка сушеных фиг, спрятанного в Хижине рабов. Ходили слухи о запасах зерна, припрятанных в подвалах Сената или в подвалах Гробницы Предков и Коллегии Жрецов, и последнее, кстати сказать, было недалеко от истины. Жрецы просто в ужас пришли, узнав об этом. Они опасались не только за сохранность собственной жизни, но и своего драгоценного рыбного пруда, кур и огорода, и умоляли поставить вокруг святилища дополнительную охрану. В итоге охрана действительно была выставлена – десять человек, которые, разумеется, ничего не смогли бы сделать, если бы толпа все же ринулась на обитель жрецов. Однако святость Гробницы Предков по-прежнему охраняла и жрецов, и нас заодно.