Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина - Андрей Мягков

Москва настроения не прибавила — холодный, не сентябрьский дождь, пока шел без зонта по открытой всем ветрам платформе, промок до нитки и замерз — какое к черту бабье лето. Что стоило взять зонт — настаивала же Лерик — нет, видите ли, дальний прогноз «на ясно»: тепло и сухо. Ну вот и сохни теперь с головы до ног, если тебе сухо, не хватало еще простудиться и слечь с его-то дырявыми легкими и ангинами.

С такси тоже не повезло: «бомбил» он терпеть не мог — все, как на подбор, наглые здоровенные бугаи бесцеремонно хватают за руки, вырывают чемоданы — сиди потом у такого в вонючем коробке и жди, когда он тебя монтировкой по голове оглоушит, а на стоянке толпился мрачный невыспавшийся народ, человек десять, и ни одной машины.

Аммос Федорович сунулся было в метро (со студенческих лет, наверное, не спускался под землю), толпа снесла его вниз по эскалатору, измяла, придавила, оттоптала ноги, до поезда он так и не добрался, проклял все на свете и, с грехом пополам выбравшись наружу, предпочел гибель от рук кровожадных частников. Выбрал самого щуплого, невзрачного с виду дяденьку, напустил на себя вид бывалого уголовника и в полном безмолвии, при нескрываемом взаимном опасении друг друга они добрались до Переделкино.

Тяжелые металлические ворота оказались открытыми. Колчев мысленно поблагодарил жену за заботу — дождь усилился и ему, видимо, предлагалось подъехать к самому крыльцу, но он предпочел не заезжать на территорию парка, расплатился с шофером и потрусил к дому.

Собаки в будке не оказалось, и это его насторожило: он купил ее щенком на птичьем рынке, она проживала свою двадцать первую осень и последние уже несколько лет никуда от дома не отходила. Он даже заглянул внутрь — не спряталась ли? Нет, собаки в будке не было.

Беспокойство усилилось, когда, подбегая к крыльцу, он обнаружил, что и входная дверь распахнута настежь и стучит на ветру как вбиваемые в крышку гроба гвозди. Это еще как понимать?!

А когда выяснилось, что прихожая, гостиная главного корпуса и прилегающие к ней помещения — весь нижний этаж — охвачены разором: на полу разбитые стекла, вывернутые ящики шкафов, сдвинутая, перевернутая мебель — беспокойство сменилось лишившей его на время рассудка паникой. В полной прострации, не в состоянии взять в толк, что же все это могло означать, походил он по дому и, только когда преграждая дорогу дыханию к горлу подступил рвотный комок, схватился за телефон.

— Модест Юргенович, Лерик у вас?

— Кто это? — Время было раннее, сонный голос «гражданского тестя» не выражал ничего, кроме недовольства.

— Это Аммос Колчев, Лерик у вас?

— Аммос? — утренний сон олигарха, по всей видимости, был крепок, чтобы вернуть себя к реальной жизни ему требовалось время, — какой Аммос?

— Аммос, Аммос Колчев, муж Лерика, Лерик у вас?

— А-а-а, Колчев, — недовольно протянул наконец «тесть», — так бы сразу и говорил. Ты что в такую рань? Спят еще все…

— Скажите, где Лерик? Лерик у вас?

В трубке помолчали, потом ответили вопросом на вопрос.

— Почему она должна быть у нас?

— Я подумал… Я только что вернулся из Петербурга, а никого нет, и я подумал… я говорил с ней вчера по телефону, а сегодня приехал — ее нет, все открыто, перевернуто, я подумал…

— Подожди, подожди, не тараторь, дай что-нибудь понять. — Наступила долгая пауза, было похоже, что высокопоставленный абонент переместился в другое помещение. Наконец, он снова заговорил. — Что там у тебя открыто-перевернуто?

— Все, все нараспашку — ворота, дверь входная, все комнаты, мебель перевернута, люстра на полу — все разбито, собаки нет — будка пустая…

— Подожди, так тебя жена интересует или собака?

«Собака, собака меня интересует, — хотелось закричать Аммосу Федоровичу, — собака», но он сдержался: тесть был их с Лериком безлимитным банком и не любил, когда об этом забывали.

— Модест Юргенович, умоляю, Лерик у вас?

— Вот что, Аммос, если тебя ограбили — вызови милицию, больше мне посоветовать нечего. Сиди и жди — приедут, разберутся. А паниковать не надо, со всеми время от времени что-нибудь да случается, не велика беда — дело наживное… Да? Нет?

— Что «наживное»?! — благим матом завопил Аммос Федорович. — Лерик «наживное»? Где она? Где ваша дочь?

— По-вто-ря-ю, — громко по складам повторил Модест Юргенович Тыно, — не на-до па-ни-ко-вать! Ты меня понял? А вопрос «где моя дочь?» нужно мне тебе задать, а не наоборот, вот я тебе его и задаю. Спокойной ночи.

Он повесил трубку.

Тошка Заботкина чувствовала себя именинницей: никогда еще в своей жизни не была она так необходима посторонним взрослым дядям и тетям, никогда так перед ней не заискивали, не добивались ее расположения, не задавали столько вопросов — она нужна была решительно всем — и переделкинской милиции, и следователю из МУРа по фамилии Яшин, и дактилоскописту — молоденькой девушке в форменной тужурке и погонах с тремя звездочками и всем-всем-всем сотрудникам, приехавшим на милицейских машинах, и корреспондентам нескольких московских газет, интересовавшихся, казалось, не столько случившейся кражей, сколько богатством разоренного интерьера. Она сидела в кресле посреди огромной, неуютной, засыпанной битыми стеклами комнаты и чувствовала себя королевой.

Первый и последний раз она была в этом доме сто лет назад, в своем далеком детстве, когда двоюродный брат Антон Твеленев взял ее, еще дошкольницу, в гости к своему лучшему переделкинскому другу Федору Колчеву — тот закончил десятилетку и родители устроили в его честь грандиозный костюмированный бал с фейерверком, мороженым и настоящим шампанским, которое Тошка и не преминула тогда же впервые испробовать. И случился конфуз: напиток ей не понравился, но все пили большими бокалами, она в компании была самой маленькой, а хотелось быть самой большой, над ней подсмеивались, подливали, хохотали, она хохотала громче всех и в результате ее неожиданно очень некрасиво стошнило прямо на скатерть. Федины одноклассницы, повскакав из-за стола, с визгом разбежались в разные стороны, одна даже, кажется, устроила истерику и уехала с шофером домой, а Федя — это она отлично помнила, несмотря на свое тогдашнее состояние — во всеуслышанье заявил Антону: «Убирайся вон отсюда со своей гадиной и не смейте никогда больше здесь появляться».

Это она потом только узнала от Антона, что Федя — приемный сын его матери, Лерика, очень умный и хороший мальчик, поступает в МГИМО и будет дипломатом, уже сейчас знает три языка, на подходе четвертый, увлекается Востоком, «Битлами» и гоночными автомобилями, что родная мать его живет во Франции и он дважды уже бывал в Париже — привозил оттуда жвачку и газовые зажигалки…

Больше она не бывала в этом доме ни разу.

С тех пор прошло около десяти лет, Федор с Антоном продолжали общаться, были у них какие-то общие дела, общие интересы, то дружба — водой не разольешь, по несколько раз на дню встречались, то по полгода не виделись, конфуз с шампанским давно порос быльем, но Тошка в их компаниях не принимала участия никогда.

А не далее как вчера произошла странная вещь: она вернулась из школы поздно, в седьмом часу, во всем огромном доме не было ни души — мама Надежда Антоновна второй день где-то пропадала, дед по-прежнему отлеживался в Москве, дядька, по своему обыкновению, пил горькую, Герардик, ясное дело, находился при нем, отец не вернулся из какой-то очередной поездки, Антошку еще не выпустили из милиции — давно бы уже, кажется, пора, с ума, что ли, все посходили — более отдаленные родственники после дедова юбилея все расползлись по своим щелям, слава богу, век бы их не видеть: ни уму, ни сердцу одноклассника Гришку Бякина она прогнала, повелев в будущем за ней больше не таскаться и осталось Антонине Аркадьевне только залезть с ногами на кровать в своей комнате, набить за щеку лакрицы и отдаться истомным мечтам о том, кто последнее время так прочно застрял в ее извилинах. Сначала она представила себе его лицо, и оно показалось ей достаточно красивым: не мешало бы побольше мужественности, но это придет со временем; волосы она бы заставила его отрастить, не до плеч, конечно, косичек она на мужчинах терпеть не могла, но так, чтобы закрывали уши, а то они у него торчат в разные стороны; запретила бы горбиться, это в первую очередь, ну и что, что высокий, кто сказал, что это плохо, разве какой-нибудь коротышка Бякин лучше? Затем они под ручку гуляли по Лондону, она купила ему английский вельветовый костюм, коричневые мокасины и светло-бежевую рубашку с воротничком под галстук-бабочку, он заявил, что не надо делать из него петрушку, никогда в жизни он этого не наденет, а когда она разревелась, стал ее утешать, гладить по голове и по лицу, а потом поцеловал в губы, и еще раз, и еще, тогда она сказала: «Значит, ты меня обманул: целоваться ты очень даже хорошо умеешь», и опять разревелась, а он прижал ее к себе так крепко, что в груди стало не больно, но как-то странно, никогда так раньше не было — страшно оттого, что он сейчас встанет и уйдет, и она заревела еще громче, а он не встал, и все тело ее вдруг начало ныть — и шея, и грудь, и живот, и живот… ныть и обжигаться о его раскаленную наготу, и она задохнулась, забилась в этом невидимом пламени — она умирала, и тогда он зарычал сперва еле слышно, потом все громче, громче…