Записки фельдшера - Олег Врайтов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да дурак ты, — разозлился я. — Если бы хотел с ней не встречаться, просто сменами поменялся бы, и все.
— Чего вы разошлись-то? — после недолгого молчания — долго молчать он вообще не умеет — спросил Серега. — Я в курсе в принципе, но так, в общем…
Да ни черта ты не в курсе, дружище. Все, что ты знаешь — так это то, что я ввалился к тебе в полдвенадцатого ночи, пьяный, зареванный, измазанный собственной кровью, бегущей из резаной раны предплечья. Ты же меня и зашивал, не желая тащить в травмпункт — велик риск встретить коллег и нарваться на ненужные вопросы и в последующем ненужные разговоры. А я после этого месяц прятал повязку под намотанным сверху эластичным бинтом, отговаривался, что связки растянул. Стыд и позор. Серега не зря подрабатывал в травмпункте, шов получился чистым, ран зажила первичным натяжением, и рубец получился в виде тонкой белой линии, которая даже не сильно бросалась в глаза. Вот с душевной раной все обстояло гораздо сложнее. Не хотела она заживать.
— Если б я знал…
— Ну, хоть догадки-то есть?
— А как же, — зло фыркнул я. — Полным-полно. За одну из них она замуж выскочила и ребенка воспроизвела.
— Ясно…
— Хорошо тебе. Мне вот, например, ни хрена не ясно, — буркнул я, толкая его со скамьи. — Дай, покурю — прикрой от Викторовны пока.
Наша врач, не переносящая запах табака, категорически не разрешает курить в машине, посему этот акт у нас проходит с предосторожностями диверсионной акции на вражеской территории. Серега, пересев в кресло, как бы невзначай положил ручищу на окно в переборке, закрывая его наполовину и аккуратно, стараясь не сильно шуметь, прикрыл заслонку из оргстекла. Вести с полей, которые неслись из динамика, надежно заглушили это действо. Я, убедившись, что ни одна предательская струйка дыма не проникнет в кабину, щелкнул зажигалкой, прикрывая огонек ладонью.
Первая затяжка была настолько противной, что я едва не закашлялся.
— Не нервничай, Антоха, — успокаивающе произнес Серега. — Раз пишет, значит — осталось у нее там что-то еще в душе.
— А мне-то что? — скривился я. — Какое мне дело до остатков у нее в душе? Ей было дело до моей души, которую… а-а, да какая, хрен, разница!
Вторая затяжка была не лучше первой, и я, глотая спазм, сплюнул за окно.
— Чего ты эту «Яву» смолишь?
— Да потому что она дешевая, Сережа, — со злой откровенностью сказал я, чувствуя предательское пощипывание в уголках глаз. — Она дешевая, а я — бедный, понимаешь! Это все, что я могу себе позволить! Я, так получилось, не олигарх, а вшивый фельдшер «Скорой помощи», который, хоть и пашет, как ломовая лошадь, на две ставки, но на новую иномарку все никак не скопит!
— А хахаль, думаю, денежный попался? — снова проявил смекалку Серега.
— Денежный — слабо сказано. Очень денежный.
Суперденежный! Сынуля богатых папы и мамы, которые свое чадо настолько оберегали с младенчества, что после окончания школы подарили два дома на Лесной, которые этот сучонок сдает внаем и имеет, не работая, столько в месяц, сколько я за всю жизнь в руках не держал.
— Так какого ляда Кристинка с тобой связалась, если ты, как говоришь, голь перекатная? — растерялся напарник.
— А спроси ее! Разругались они там или что еще — не знаю. Когда мы первый раз встретились, она одна была, точно знаю. Ну, может, и влюбилась — тоже не знаю. Говорила, по крайней мере… Да только через месяц наших встреч поняла, что любовь — любовью, а от дискотек да дорогих шмоток тяжело отвыкать. Не говоря уж о поездках на «мерсе». Кто такой Антон Вертинский, если у него одна куртка уже третий сезон, зарплата четыре двести и на работу он на маршрутке ездит?
— Ладно, ладно, не заводись только!
— Хрена мне заводиться? — вопреки заданному вопросу завелся я. — И так спокоен вот, как подбитый танк! Ты спросил — я ответил!
— Антох, на меня только не гони, ладно? — посерьезнев, предупредил Серега. — Это не я тебя бросил.
Третья затяжка встала комом в горле. Я в ярости швырнул сигарету в окно, мельком заметив вспыхнувший и погасший сноп искр, когда она ударилась обо что-то темнеющее в сгустившихся сумерках.
Мы помолчали, слушая грохот носилочных колес о лафет. Я несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, подергав диафрагмой. Хватит… действительно, хватит. Моя прошлая любовь — это утиль, мертвый груз, который нет смысла гальванизировать и ворошить, разыскивая крупицы золота в куче мусора. Особенно если этих крупиц там не было изначально. Как нет смысла склеивать разбитую чашку — один черт не будет такой, как раньше, все равно будет протекать. А я этими «протеканиями» сыт по самое горло. В конце концов, я жив и здоров, сам себе хозяин, работаю на любимой работе, а Кристина… проблемы сейчас именно у нее, а не у меня. Значит, все же получила то, на что так долго и упорно нарывалась. Вот и ладушки, как говорится.
Я тряхнул головой, прогоняя остатки мыслей.
— Извини, Сереж… неправ был.
— Да забыл уже, — смущенно буркнул напарник. — Оно и понятно — нервы, эмоции, чувства.
— В задницу эти чувства, — с силой сказал я. — В глубокую и самую вонючую задницу, которая только существует на свете. Да на веки вечные.
— Это к нам на бригаду, что ли?
Анна Викторовна недовольно обернулась на наш совокупный хохот, но ничего не сказала.
* * *Автобусная остановка на улице Каштановой, выхваченная из темноты светом «газельных» фар, зевнула нам равнодушной пустотой, без малейшего намека на человеческое присутствие среди многочисленных пустых пивных бутылок, искалеченных раздавленных окурков и причудливо извитых презервативов, щедро рассеянных под бетонными сводами и оригинально надетых на обломанные ветки бузины, обнимающей здание остановки сзади.
— Будет встречать на автобусной остановке, — ядовито процитировал диспетчера Серега. — И почему я такой доверчивый?
Я молча уставился в открытое окно.
Данная остановка была конечной и представляла собой небольшую бетонную площадку, стиснутую практически со всех, кроме въезда, сторон подступившим к небольшому ограждению из дикого камня, лесом. Мрачные черные в наступившей темноте кроны вознеслись высоко вверх, нависая над нашей машиной, как великаны из страшной сказки. Лишь с одной стороны их подсвечивала поднимающаяся где-то за горами луна. Естественно, ни одной машины и ни одного человека здесь не было. Да и вообще, сам вид остановки говорил о том, что сюда заросла народная тропа еще лет пять назад, когда отменили рейсовые автобусы, заменив их маршрутными такси и которые селяне научились перехватывать за полкилометра отсюда, около местного сельпо.
Слева лес резко вскидывался вверх, потому как рос на серьезного наклона и высоты горе, упиравшейся в звездное небо, подернутое легкими тучками, едва видными в зыбком лунной свете.
Над нашей головой со скрипом завертелись «мигалки», и динамик, повинуясь нажатию пальца Анны Викторовны, несколько раз раздраженно крякнул, пронзая затихший лес громким неприятным звуком. Серега распахнул дверь салона и выпрыгнул наружу, с наслаждением хрустя затекшими суставами.
— Может, очередной «лажняк»? — с надеждой поинтересовался он.
Словно опровергая его слова, из-за дерева показалась фигура, быстрой походкой направившаяся к нам.
— Вы из «психушки»? — спросила женщина, вложив в последнее слово слоновью дозу презрения. — Долго едете!
— Мы со «Скорой помощи», — холодно ответила Анна Викторовна. — Психиатрическая бригада.
— Да мне все равно. Это я сделала заказ.
— Заказы в ресторане делают, милая, — влез Серега, недовольный началом разговора. — Официантам.
— За наличные, — зло добавил я. Шутки шутками, но Викторовну обижать мы не позволим, в какой бы обоюдной обиде не были.
— Может, потом своими нравоучениями займетесь? — окрысилась пришедшая. — Там ваш больной мне весь дом расколотил, пока вас где-то носит!
Я с любопытством посмотрел на жену больного. Внешне — женщина как женщина, одета довольно просто, на ногах серо-грязные кроссовки, ярко гармонировавшие с чернильно-черной юбкой, отороченной болтающейся снизу бахромой (Серега называл такие предметы туалета «занавесками»), на голове клетчатый платок, стянутый узлом у узкого подбородка. В принципе в свой четвертый десяток лет выглядит неплохо, лишь злое выражение лица портит так удачно складывающееся при первоначальном осмотре впечатление. Злость ее, разумеется, объяснима — психбольной дома, периодически вылетающий из ремиссии, способствует атрофии толерантности к его фокусам даже у памятника. Однако вектор приложения ее ошибочен — не мы являемся виной тому, что о болезненном состоянии своего мужа она заявила тогда, когда он дошел в обострении до того, что перестал понимать слова. Впрочем, проводить сейчас просветительскую работу нет смысла — ситуация не та.