Кровавый век - Мирослав Попович

Единственной христианской нацией, большинство которой в начале XX века более или менее компактно проживало на землях, входивших в состав Турции, и не имело собственного государства, были в начале века армяне.

Можно отметить явления цивилизационного разлома.

Подобная несовместимость начала играть особенно опасную роль, когда в результате образования на Балканах национальных государств возникло несоответствие между государственными и этническими территориями. Такое несоответствие является самым болезненным результатом длительного существования больших империй. В пределах империй всегда пульсируют потоки миграций, переселения на чужие этнические земли, переселение из сел в города. Исторические территории этносов на их границах образовывали широкие маргинальные зоны со смешанным населением, которое давало и достаточно поводов для межэтнических конфликтов, и, в не меньшей мере, кое-где сглаживало межэтнические взаимоотношения. Понятно, что на всей территории Австрии проживали немцы и мадьяры; города – пункты самых энергичных миграций, преимущественно людей урбанистической культуры, но также притягательные центры для активной и малообеспеченной, если не нищей, части сельского населения, которое поставляло промышленности рабочую силу. Продолжалась и колонизационная миграция. Особенно много мигрировали сербы, на долю которых выпало больше всего кровавых войн с турками. Сербы спустились с гор до границ Венгрии и заново заселили поросли дубовых лесов-шумав в плодородных долинах Шумадии, где и сложился их государственный центр с Белградом; они переселялись и на хорватские земли, чтобы, как граничары, нести пограничную службу против турков.

Можно считать наследием турецкого господства взаимную враждебность болгар и сербов, которая породила несколько войн. Можно понять противостояние сербов и боснийцев. Можно усмотреть в культурной истории балканских этносов источники и других конфликтов.

В результате образования национальных государств возникли ячейки постоянных болезненных явлений в отношениях небольших, бедных и амбициозных балканских королевств.

Этническая территория каждого государства состоит из очерченной сердцевины и окружающей ее более-менее широкой окраины со спорными традициями и смешанным населением. Отсюда деление на Большую и Малую Сербию, Грецию, Румынию и так далее – и бесконечные взаимные территориальные претензии.

Но все это, а в первую очередь «цивилизационный разлом» и турецкое цивилизационное наследие, никак не может объяснить причину настоящей большой войны.

Если уж искать цивилизационные разломы, то последний и острейший из них пролегал именно от российской Армении к Киликии. Этот разлом действительно кровоточил и кровоточит поныне.

Но никакого отношения к взрыву ни Первой, ни Второй мировых войн это кровотечение не имело.

Война перед войной

Кое-что о семантике исторических действий

Мы не замечаем, как легко ответы на исторические вопросы подсказываются уже самой их постановкой. Какие силы повлекли к взрыву Первой мировой войны? А почему именно силы? Непосредственно мы наблюдаем совсем не «силы», а действия реальных людей. Мир, населенный абстракциями сил, буржуазий, пролетариатов, капиталов, трудящихся колоний и полуколоний, классовых или национальных интересов, существует лишь в воображении теоретика – политика и историка. Решения, которые приводят к войне, принимают люди, наделенные полномочиями через государственные должности, – опираясь не на «силы», а на других людей, объединенных во влиятельные группы, на подчиненные им государственные структуры, на официальные и неформальные связи, руководствуясь чувствами, амбициями, страхами, хорошей или плохой информацией и тому подобное. Не следует ли анализировать действия этих конкретных людей, учреждений, групп, их прозрения и ошибки, лишь потом пытаясь определить, мог ли тот или иной политик поступить иначе, какие его действия наталкивались на непреодолимое сопротивление? Ведь тогда только и можно говорить о «силах».

С этой точки зрения события и география оживают и получают исторический смысл лишь тогда, когда они становятся предметом заинтересованности политиков.

Президент Соединенных Штатов должен определить, не стал ли какой-нибудь забытый закоулок планеты сферой национальных интересов США. Проблема передается на специальные комиссии парламента, и если они принимают соответствующее решение, в этой «сфере» преступление и убийство может превратиться в специальную операцию. Так мы заканчиваем XX век, и так в сущности было всегда.

Но на самом ли деле события, провозглашаемые как сфера национальных интересов, имеют такой смысл – независимо от того, заметили его политики или нет? Могут ли политики проворонить то обстоятельство, что определенное нарушение стабильности где-то на планете, какое-то научное открытие, частный факт чьей-то сугубо, казалось бы, индивидуальной биографии будут иметь общенациональное или даже общечеловеческое значение? Может ли быть определение смысла события ошибочным? Истинным (правильным)? Создают политики смысл независимых от них мировых событий или только открывают его?

Событие, территория, человеческая жизнь, будущее или прошлое – все приобретало в истории человечества специальный смысл, когда на нем останавливала свой взор Медуза Горгона государственной машины. А если лицо, которое стояло у властного руля, никакими государственными институциями не контролировалась, то его личное «я так хочу» и «я так вижу» превращало всё в «сферу государственных интересов».

В марксистской литературе утверждение об историческом смысле событий всегда звучало очень категорически. В. И. Ленин писал о том, что классовый подход означает ответ на вопрос: qui prodest? кому выгодно? Объективное классовое содержание, таким образом, определялось последствиями определенного события, поступков, деятельности и чаще всего не совпадало с желаниями и намерениями политиков, исторических деятелей. Вот только остается неясным, как определить, каким классам в действительности выгодно то или иное решение проблемы. Класс, как правило, немой, он не может выразить свое одобрение или протест, но если бы и мог, то идеолог или историк всегда может сказать, что настоящие свои интересы класс не осознавал.

Здесь мы встречаемся с проблемой, которую не может обойти никто. В чем смысл нашей жизни? Что мы значим в мире? Признать, что человек есть то, что он сделал в жизни, то есть считать сутью человека совокупность его поступков – значит признать, что смысл жизни можно определить лишь в некрологе. Но и это не конец: наследие человеческой деятельности или бывает искаженным до неузнаваемости следующими поколениями, или вместе с именем исчезает из памяти бесследно через несколько поколений. Ни один итог жизни своими последствиями не может претендовать на исчерпывающую характеристику человека.

Лучше бы сказать: человек есть то, что он может сделать. Однако и это слишком неопределенно: никто точно не знает, на что он способен.

Является ли все действительно выдохом, аколь эвель? Услышит ли кто-то каждого из нас, наши временами тихие, а временами отчаянные вопли к времени, судьбе, Богу, истории?

Для историка и политика не обязательно углубляться в бездну философии жизни и смерти. Не имея возможности определить, qui prodest, он все-таки может очертить социальные силы.

Больше силы у того, у кого больше возможностей. Именно поэтому история разыгрывается дважды: в реальных действиях людей и институций – и в мире тех возможностей, которые данными действиями открываются. Появление и исчезновение «возможных миров» в результате действия и определяют смысл этого действия.

«Сила» как фактор политики – совсем не абстракция. Это – возможность осуществить акции полностью реального характера, возможность, которая зависит от денег, материальных ресурсов, армии и флота, дисциплины и преданности людей – и так далее.

В политике все служит намеком, поощрением или угрозой, символом чего-то совсем иного, чем то, о чем непосредственно говорится, – все имеет непрямой и символический смысл. Политическое пространство весьма условно. Будто формальная система, оно имеет свою собственную семантику или же несколько семантик, несколько возможных интерпретаций. И самой главной семантикой политики XX века является возможная война.

Война как возможность стоит за каждым действием в политическом пространстве. Блеф или реальная угроза? – такова игровая семантика всей политики: никто не должен угадать заранее, не блефует ли политик временами. Дипломатия – это тоже война, но всего лишь война нервов. И временами политики должны повоевать – хоть немножко – только для того, чтобы не оказалось, что они блефуют.