Два писателя, или Ключи от чердака - Марина Голубицкая

— Иринка, там тебе какое–то письмо. Без конверта! — Ленка болела за нас.

Я кинулась вниз. В ячейке треугольником торчал тетрадный лист, на нем — Римкиным почерком — моя фамилия. Там была одна строчка из стиха, тогда еще просто стиха, не песни… «Со мною вот что происходит: ко мне мой старый друг не ходит…» Я не могла сразу броситься к Римке, мне нужно было утихомирить свое сердце. Я помчалась в магазин, а когда прибежала с компотом, Римка уже все знала и ждала. Потом мы стояли в конце коридора, у окна, Римка плакала. По общежитию несся радостный слух. Девчонки бегали в умывалку и в туалет, искоса на нас поглядывая. Одна Мила не постеснялась подойти:

— Я хочу посмотреть на эти святые слезы. Не плачь, — погладила она Римку, — она не стоит твоих слез.

Через месяц приехал мой любимый и оказался чужим — не таким, как мы с Римкой. Пижонская стрижка, клетчатый пиджак, дурацкие шутки… И в общежитие пришел с другом, с Андрюшкой Стрельниковым. Тот учился «на подводника» в Ленинграде, в Москве они оба жили у Андрюшкиной тетки — про нее и шутили.

— Ну… мы тут с Риммочкой прогуляемся. Как говорится, не будем вам мешать, — Андрей взял Римку под руку, я молча молила: «Римка, не уходи! Я не хочу с ним оставаться — без тебя…» Я боялась смотреть на Лёню.

Потом я снова к нему привыкла. В начале второго курса вышла замуж — Римка была свидетельницей на свадьбе. Она понравилась моей свекрови, свекровь, как и Римка, интересовалась декабристами. Дина Иосифовна всякий раз передавала в Москву какой–нибудь пустячок для моей подруги: блокнот, зеркальце, кошелек. Теперь мы жили с Римкой в одной комнате, но отношения между нами стали сложными. Исчезли безоглядность и абсолютное приятие. Кто–то считал, что наша дружба не пережила моего предательства, кто–то, что моего замужества. Говорили, что Римка завидует, что живет ожиданием счастливой любви. Она дождалась, вышла замуж — через год после меня, и наша дружба совсем зачахла. Сейчас мне кажется, я знаю отчего: такая весна не могла длиться вечно. И она кончилась. Хотя в нашей жизни было еще немало общего: театры, байдарки и пустяковая история с кошельком.

Мы поймали билеты на Таганку. На «Десять дней, которые потрясли мир». Перед театром бился на ветру плакат «Вся власть Советамъ!», на месте контролера стоял революционный матрос и накалывал билеты на штык. Билеты поймали в последний момент, почти потеряв надежду, теперь надо было поскорее раздеться. Свободные места в гардеробе остались лишь сбоку, у служебного входа, — впрочем, на эту дверь мы даже не обратили внимания. Мы убирали в свои сумочки номерки, когда прямо у нас под ухом развернулась гармошка. Три перевязанных портупеями матроса рявкнули частушки. От неожиданности Римка выронила свой кошелек — сентиментально красивый кошелечек, подаренный моей свекровью. Римка неподвижно застыла. Она так и стояла — остолбенев, раскрыв рот, хлопая глазами, — когда революционный матрос Высоцкий нагнулся, галантно поднял кошелек и хрипловато произнес: «Позвольте, барышня, вы, кажется, что–то обронили».

— Соловье–о–ова! — стонала Женька Касаткина. — Продай мне этот кошелек! Ну, сменяй на что–нибудь! Ну, дай мне, дай мне его еще подержать! Ты не можешь… ты не должна мне отказывать!

Через два дня Женька нам отомстила. Уже был выключен свет, когда в комнату просунулась кудрявая голова, и раздалось счастливое хихиканье:

— Девчо–о–онки… А я сейчас была на Таганке. На «Антимирах». Юбилейный спектакль.

— Женя, мы спим!

— Ну, девчо–о–онки! — она решительно зашла в нашу комнату. — После спектакля вышел Вознесенский! Обнял Славину!

Мы молчали. Женька не унималась. Мне пришлось соскочить с кровати, закутавшись в простыню:

— Я маленькое! Белое! Ночное привидение! Я задушу всякого, кто войдет после двенадцати!

Я прыгала вокруг Женьки и теснила ее к дверям. Женька выбежала очень довольная. Через полминуты дверь снова открылась:

— Хи–хи–хи… хи–хи–хи. А Высоцкий подошел к Вознесенскому…

Я соскочила и закрыла дверь на ключ. Так и не узнав, зачем Высоцкий подходил к Вознесенскому.

94

Я рассказала Чмутову про кошелек. Признавшись, что вообще–то обо мне в этой истории можно было бы и вовсе не упоминать. Римка ходила на Таганку одна. Чмутов взметнулся:

— Ласточка, ну почему ты не пишешь?!

— Я написала вчера — совсем маленький текст, я даже напечатала, смотри! Я так разозлилась вчера на тебя…

Золушка и Нина Ричи

А зачем ты мне, полубомжу, про

костюм от Нина Ричи рассказываешь?

Из разговора с писателем

— Так о чем она все–таки мечтала? О любви или о богатстве?

— О принце. Она мечтала о принце. А он подарил ей сразу все: и любовь, и богатство, и вечный праздник.

— Какой еще вечный праздник?

— Будто не знаешь! Балы, кареты, красивые платья… И никакого быта… Представляешь? Все наоборот! У нее все это до свадьбы было, а не после: зола, крупа, золовки, свекровки…

— Какие свекровки? Какие золовки? У Золушки! Тем более до свадьбы?

— Ну не золовки — злые сестры. И мачеха.

— А подружки у нее были?

— По–моему, не было. До свадьбы она одинокая была, а после свадьбы — зачем ей подружки?

— Платья показывать. На балах шептаться. В карете кататься.

— В карете с принцем надо кататься, будто не знаешь. А для балов у нее фрейлины были, дамы придворные.

— Фрейлины… Они же не удивляются!.. Нет, я так не играю — без подружек… Никто не скажет: «Везет тебе, Юлька… А помнишь, как ты в моей кофточке с физиком познакомилась?»

— Тебе, значит, не счастья хочется, а чтоб подруги завидовали?

— Ну почему, чтоб завидовали? Чтоб радовались. И потом — пусть им тоже повезет, мне же не жалко.

Он пожимает плечами:

— Не вижу, чтоб ты на меня разозлилась. Непонятно, кто говорит и с кем….

— Это компьютер. Он делал тире в каждой строчке. Пришлось писать диалог.

— Матушка! Что ж ты так от всего зависишь? От компьютера ладно, хрен с ним, с компьютером, скажи, почему ты так зависишь от Лени?!

Почему я завишу от Лени? Разве я из–за этого не пишу? Я пишу письма. Но на них постоянно отвечают не так. А частенько я и сама нарушаю все правила. Я так давно пишу письма, так хорошо знаю, как их нужно писать, что частенько ленюсь это делать: благодарить за письмо, между делом рассказывая, как я ждала его, как оно пришлось мне по вкусу, как рассмешило, утешило, дало понять, что не одна я об этом думаю или, наоборот, не думаю. Или еще: я никогда об этом так не думала! Да я вообще думала не об этом! Я ждала, что Вы напишете обо мне, как Вы ждали моего письма, как оно пришлось Вам по вкусу, как рассмешило, утешило, дало понять…

В этой игре бывают осечки. Поздравлю шефа с наградой, а он много писем подряд будет похваляться и похваляться. Прочитаю его статью, откликнусь с трепетом, а шеф кивнет на бегу, да и на вопросы не ответит — не интересно, статья старая, он посылал мне ее пять лет назад.

Но однажды я напишу, как мы тонули всей семьей посреди реки — по километру до каждого берега, Маше двенадцать, Зое семь, Леле всего полтора года, — как у моторки отклепалось днище и нас выуживал речной трамвайчик, тот трамвайчик появился не сразу, сперва река была пуста и равнодушна. Я напишу об этом шефу многословно, со всеми подробностями — мистер Пьюбис назвал бы такой текст рефлексивкой. Я расскажу шефу самому первому, потому что Ленина мама, к которой мы привезем своих мокрых детей, — Ленина мама не сможет это слушать, как не сможет она смотреть «Список Шиндлера».

95

— А ты смотрела «Список Шиндлера»? Ты смогла? Тогда объясни мне, что чувствует твоя свекровь. Попытайся!

— Мой школьный приятель, рыжий Левушка, недавно поссорился со своей соседкой, с которой он пятнадцать лет был в очень хороших отношениях. Соседка посмотрела этот фильм и сказала: «Ничего страшного». А Левушка ответил: «Конечно, ведь сжигали нас, а не вас».

— Это все?

— Да. Он понимал, она хотела сказать, что Спилберг снял не так уж много жестоких сцен. Но и он сказал только то, что сказал. А моя свекровь… Ей было девять лет, когда бомбили Житомир. У ее мамы, у Лениной бабушки, была в Киеве старая мать и две сестры. Они собрались все вместе, три женщины, пять их дочерей и старая бабушка, и убегали от немцев на поезде. Сначала на Северный Кавказ, потом в Сталинград. Им казалось, что немцы бегут именно за ними. Поезд бомбили. Люди выбегали наружу. Дина Иосифовна говорит, что тогда многие потеряли свои семьи. А они не выбегали, они складывали свои головы бабушке на колени, в фартук. Чтобы если упадет бомба…

— Умереть всем вместе? И старым, и молодым, и детям? Ты считаешь, это справедливо?

— Я не знаю. Когда мы тонули, я думала только о том, чтоб разделить силы поровну на всех, мне казалось это самым важным. Я следила за всеми, когда мы выпрыгивали из лодки, и потом, когда Леня переворачивал лодку.