Книга об отце (Ева и Фритьоф) - Лив Нансен-Хейер

Но где же корабль?

Нансен уже стал подумывать, не лучше ли пешком отправиться к Шпицбергену, пока не поздно. Он сожалел, что не сделал этого сразу.

X. А В ЭТО ВРЕМЯ В ГОТХОБЕ

Пожалуй, картина, которую рисовал себе мой отец, сидя в хи­жине на Земле Франца-Иосифа, была не так уж далека от истины. Ему представлялась мама, склонившаяся у лампы над шитьем в Готхобе, рядом с ней — маленькая светловолосая девочка, играющая с куклой. И ему казалось, что он видел, как мама уронила на шитье слезинку.

Я уверена, что у мамы часто бывали такие минуты, когда ее одолевали страхи и тоска. Но она им не поддавалась.

Людям, которые плохо знали маму, казалось даже, что она чрезвычайно весела и беззаботна. В ее положении женщине, хотя бы ради приличия, следовало бы держаться посерьезнее, считали они. Те, кто был ближе к ней, думали, что своей жизнерадост­ностью она хочет оградить себя от любопытства людей, не желая, чтобы они по ее лицу догадались об ее отчаянии. И мало кто знал ее настолько, чтобы понять, что жизнерадостность и искренность просто в ее характере. Близкие друзья это понимали. Они знали, что независимый характер сложился у нее еще в отрочестве и что — как бы ни были трудны годы ожидания и неизвестности — она выдержит это испытание. После смерти моей матери про­фессор Герхард Гран[91] писал Бьёрнсону о том впечатлении, какое производила на него Ева. С особой теплотой говорил он об ее живости и  силе  воли,  за  которые  он перед  ней  преклонялся.

«...Сперва на лице ее появлялась неуверенность, присущая бли­зоруким людям, зато какой добротой и приветливостью озарялось оно, как только она разглядит, кто перед нею. Она принадлежала к тем очень редкостным людям (среди женщин их и того меньше), которым не пришлось разочаровываться в детской вере, и это дало ей ту языческую невинность и свободу совести, которая про­изводила на всех такое же освежающее впечатление, как глоток воды. Такая гордость, такое бесстрашие, такая полная свобода от всяческих болезненных фантазий! Смех ее вспыхивал быстро, такой свежий, здоровый, такой заразительный, открывая белые крепкие зубы. Быть может, ее натуре и не хватало задушев­ности, но это совершенно искупалось ее добродушием. Не знаю, глубока ли она была — мне ни разу не удавалось проникнуть дальше самой поверхности,— зато от этой видимой глазу свер­кающей поверхности так и веяло солоноватой освежающей прохладой».

Да, она всегда высоко держала голову, но не наперекор злой судьбе. Напротив, она благословляла свою судьбу за то, что та послала ей Фритьофа, такого, каков он есть, и только одна мечта была у нее — чтобы он нашел приложение всем своим силам и талантам и завершил то, за что взялся.

Ева целиком и полностью была на его стороне. И тогда и все дальнейшие годы.

Через несколько недель после отъезда Фритьофа к маме в Гот­хоб приехал Фогт-Фишер, ее импрессарио. Он хотел устроить ей несколько концертов. Впоследствии он очень гордился тем, что сумел ее тогда уговорить. Сперва мама отказывалась, ей и думать-то об этом тогда не хотелось, но Фогт-Фишер был не из тех, кто легко сдается. К тому же в одном из своих предотъездных писем Фритьоф просил ее обязательно «выступать в концертах». И вдруг ей самой захотелось выступить. Быть может, пение хоть немного заполнит пустоту. И Ева занялась подготовкой к концерту с необычайным усердием. (14)

Возвращение на сцену было блистательным. Пение Евы Сарс всегда нравилось публике, но в исполнении Евы Нансен появи­лась такая глубина и такая страсть, какой раньше не  было у певицы. Это единодушно отметили критика и публика. Вот когда она по-настоящему поняла «Песню Гретхен за прялкой» Шу­берта:

Груз на сердце лег,в смятенье грудь,тех дней безмятежныхуже не смогу вернуть.

Серьезно и проникновенно передавала она простую, чистую поэзию народных песен. Она часто исполняла шотландскую песенку на слова Бернса:

Целуй нежней —пора расстаться.Уж никогданам не встречаться.

И когда ее спрашивали, как она при этом сама удерживалась от слез, с ясной улыбкой отвечала: «А я выплакалась заранее».

И растроганным слушателям, которые уже готовы были попла­кать и пожалеть бедную одинокую женщину, приходилось пря­тать платочки.

Все члены тогдашней нашей королевской фамилии были люби­телями музыки, и если концерты Евы Нансен совпадали с ежегод­ными приездами короля в Христианию, то он сам и вся его семья с удовольствием присутствовали на них. Особенно горячим поклон­ником ее был принц Оген. Рассказывают, что однажды Ева из кокетства спела «Спи, милый принц мой, усни...», перефразировав песню Моцарта.

Принц Оген хотел, чтобы Ева дала концерт в Стокгольме. Он мне рассказывал, что лично покровительствовал ее первому кон­церту в Стокгольме, состоявшему в ноябре 1895 года, но когда приблизилось время выступления, он порядком поволновался. Одно дело — норвежская публика, которая давно уже оценила ее пение, и совсем другое — шведы, которые вообще куда сдержаннее норвежцев и к тому же слышали на своей оперной сцене всемирно известных певцов. «Однако все получилось неплохо»,— закончил он с улыбкой.

Но отзывы других заставляют меня думать, что он высказался слишком сдержанно. Вначале публика приняла ее несколько насто­роженно, да и певица была довольно холодна. Говорили даже, что она просто обдавала публику холодом. Часто музыканты, едва вый­дя на сцену, принимаются кланяться и улыбаться, и публика уже при выходе награждает их аплодисментами. Для Евы сидевшая внизу публика просто не существовала, до тех пор пока она не чув­ствовала, что установила с ней контакт. Быстрой и легкой походкой подходила она к роялю. На красивом лице ни разу не появлялось улыбки. А как она в глубине души волновалась, никто не знает. Ева слегка склоняла голову, и в ее темных, близоруких, ничего перед собой не видящих глазах нельзя было прочесть волнения. Но стоило ей запеть, как лед, окружавший ее, начинал таять.

Обычно она исполняла короткие песни, в которых была уве­рена. Они не подвели ее и здесь, в Стокгольме. Принц долго не мог забыть аплодисменты, последовавшие после исполненной ею народной песни:

Тужить не хотела,да, видно, придется.Как минет два года,так милый вернется....Любовь не увянет за эти года...

В то время эта песня была созвучна ее настроению.

Фогт-Фишер сопровождал ее во время турне по Норвегии, был он с ней и в Швеции. После концерта в Стокгольме они поехали в Гётеборг, и он рассказывал об одном эпизоде, случившемся там в гостинице в день концерта.

Уезжая, мама всегда беспокоилась за меня и требовала, чтобы каждое утро ей присылали телеграмму с сообщением из дома. Но в день концерта телеграммы не было. Мама места себе не находила. Фогт-Фишер был взволнован не менее. Он знал, что Ева не будет петь, пока не убедится, что с Лив все благополучно. Тай­ком он послал несколько телеграмм домой, но ответа все не было. С каждым часом напряжение все нарастало, мама ходила из угла в угол и не слушала никаких уговоров.

«Но вы же знаете, что Лив здорова»,— осмелился сказать Фи­шер. «Нет, не знаю! Я ведь сказала, чтобы каждое утро мне теле­графировали. А сегодня они боятся, боятся!»

И  снова заметалась по комнате, в волнении сжимая руки.

Наконец в пять часов принесли телеграмму. «Все в порядке, Лив здорова». Ева разрыдалась, а Фишер облегченно вздохнул. Концерт был спасен.

Вот передо мной лежит программа маминого концерта (это был последний год ожидания) — изящный пожелтевший листок, из которого видно, как упорно работала она, пока ее муж доби­вался своей цели где-то там, в неведомой дали.

Тогда, в феврале 1896 года, она давала концерт в зале Лонга, аккомпанировал капельмейстер Пер Винге. Она пела романсы Синдинга, Грига, Кьерульфа, Агаты Баккер-Грендаль, Винге и Нейперта, но больше всего — Агаты Баккер-Грендаль. В про­грамму входили еще трудные для исполнения песни Шуберта и несколько шотландских народных песен. Начинался кон­церт несколькими немецкими вещами, которые сейчас забыты. Под занавес у нее были припасены сочинения Ивара Холтера и Фини Хенрикеса. Посмотрев сейчас ее программу, я, мне ка­жется, вправе сказать, что она была составлена умно и раз­нообразно.

Имя Нансена стало известно всему миру, о нем ходили самые разнообразные слухи. То вдруг говорили, что он со всей экспеди­цией погиб во льдах, то — что он добрался до полюса и открыл новую землю.

Однажды Ева получила телеграмму:

«Коппервик, 11.9.95 Послал почтой два листа, подписаны Нансеном, извлечены из найден­ной в море бутылки, отправлены Северного полюса  1  ноября, надеемся, подлинные.