Превед победителю (сборник) - Анна Козлова

— У тебя и ребенок есть? — Эта новость меня удивила, но не слишком поразила.

— Да, — скорбно признался Лев. — Сын. Ему шесть лет.

— Давай выпьем. — Я примирительно протянула ему руку.

Когда мы вылезли из такси у моего дома, я заплакала. Лев неуклюже тискал меня и спрашивал, в чем дело.

— У меня будет ребенок, — прорыдала я.

Лев стоял посреди тротуара и оторопело смотрел на меня.

— И… И что ты собираешься делать? — наконец спросил он.

— Я не знаю, — честно ответила я.

— Рожать? — уточнил он.

— Сукин сын, — заорала я, и голуби вспорхнули на деревья, — мне не так мало лет, чтобы делать аборт!

— А почему ты, — Лев вдруг начал как-то неуместно улыбаться, — почему ты не принимала таблетки или… Ну, есть же определенные способы…

Не могла же я ему сказать, что почти двадцать лет ебалась без всяких таблеток, и ничего со мной не происходило, и только по этой причине я презрела таблетки и в его случае, так как почти не сомневалась в собственном бесплодии.

— Я была уверена, что у меня не может быть детей, — ответила я.

Лев понимающе кивнул.

— Ладно, дорогой, — сказала я, шатко направляясь к подъезду, — у тебя семья, сыночек, ты что-то такое там наобещал, а я, пожалуй, заведу свою семью… — Я запнулась. — Вообще-то я еще не знаю, стоит ли заниматься всем этим дерьмом? Думаю, что сейчас я просто пойду домой, включу телик, выпью и подумаю, как мне поступить с этим долбаным ребенком.

— Это и мой ребенок, — напомнил Лев.

— И что ты думаешь? — поинтересовалась я.

— Я не хочу, чтобы ты делала аборт, — заявил он с шизофренической твердостью.

— А чего ты хочешь? — спросила я.

— Тебе не повредит родить ребенка. — Лев улыбнулся. — От меня. — Помолчав, он добавил: — Надеюсь, что от меня.

Мы решили оставить ребенка, растить его, холить и лелеять. Теперь я, конечно, понимаю, что, несмотря на все то, что случилось с нами потом, это было правильным решением, — я вообще замечаю, что первоначально люди всегда склоняются к правильным решениям (возможно, это является подтверждением того, что мы произошли не от обезьяны, сшибавшей в свое время кокосы с пальм и осознавшей облагораживающую силу труда) и во зло их толкает лишь последующее неизбежное разочарование друг в друге, когда становится ясно, что вместе ни хера не получается. Папе я предпочла до поры до времени ничего не говорить и поделилась своей физиологической тайной только с мамой и с Любой. Мама дала дельный совет не пить и не курить (последнее было особенно мучительно), а Люба плакала в трубку от восторга и белой зависти, выражая сбивчивые пожелания, чтобы родилась девчонка.

— А когда же я? — шептала она, всхлипывая. — Неужели у меня никогда не будет ребенка?..

Тот факт, что я была беременна, внезапно и бесповоротно изменил мой статус в глазах Льва. Мы перестали куда-либо ходить (он мотивировал это тем, что я непременно напьюсь) и встречались у меня дома — Лев через каждые пять минут бегал курить на лестницу, а я уныло сидела перед теликом с пакетом чипсов.

Я, разумеется, продолжала ходить на работу, вызывая у коллег женского пола завистливое негодование. Один раз в туалете, куда я бегала с ужасающим постоянством, я услышала, как Валерия говорила верстальщице Лене:

— Она ходит по редакции с таким видом, как будто хочет сказать: «Смотрите все, я занималась сексом!»

Почему-то именно в период беременности, когда я блевала как проклятая, просыпалась каждое утро с гудящей башкой и сдавала в женской консультации бесчисленные и бесполезные анализы, мне удалось по-новому взглянуть на людей. И я ужаснулась. Все те, кого я знала, существовали в каком-то безысходном, тяжком бреду, даже не сознавая, сколь комично они выглядят.

Валерия забросила феминистские статьи и упоенно читала колонки светской хроники в бульварных газетах, из которых выносила ценные сведения о женитьбах, разводах и прибавлениях в семействах звезд отечественной эстрады, которые они с Леной потом увлеченно обсуждали. Им доставляло какое-то особое удовольствие то, что на последней фотографии всеми признанная красавица сильно растолстела, образцовая пара распалась из-за того, что жена была уличена в связи с негром-стриптизером, а сверхуспешная дама родила дебила. Они могли часами говорить об этих неизвестных им людях, отмечать какие-то их недостатки или достоинства, искренне досадовать или восхищаться, а в душе терзаться самой свинцовой завистью.

Юра хвалился передо мной тем, что его назначили главным редактором бесплатной газеты какого-то нового района за МКАД, Бамбаев продолжал писать провокаторские статьи о безвременной гибели «красной Атлантиды», а Лев каждый месяц мотался в какие-то бессмысленные командировки, о которых сообщал с налетом некой таинственности.

— Я исчезну на недельку, — говорил он, вращая глазами, как некогда Электрон перед Дорониной.

— И куда ты поедешь? — интересовалась я.

Обычно он ездил в какие-то беспросветные жопы, где, как я понимаю, пытался то ли выбить денег на загибающийся, как некогда «красная Атлантида», «День грядущий», то ли попытаться убедить местную власть оформить подписку.

Как-то раз — уже была зима, и я таскалась по сугробам с огромным животом, который начинал двигаться в самые неподходящие моменты, — Лев пришел ко мне абсолютно пьяный и заявил, что едет в Приднестровье. От негодования я даже закурила.

— И что, мать твою?! — рявкнула я. — Какого хуя ты сидишь здесь передо мной с таким видом, как будто твою жопу отправляют на священную войну, и сам себе уже кажешься героем, хотя в действительности ты едешь в гребаную Молдову и максимум опасности, которую таит это путешествие, заключается в том, что ты нажрешься и тебя обворуют в поезде!

— Ты не понимаешь! — заколотился он. — Мне придется везти оттуда большие деньги, ты очень мало знаешь о нашей деятельности…

— Какой, на хуй, деятельности? — Я понимала, что перехожу на свой обычный лексикон Лизки — подруги Любки, но меня это не беспокоило: я уже устала строить из себя богемную женщину типа Розенблюмки. — О чем ты говоришь, идиот? Вы сидите в своем гребаном подвале и пишете, что Россия в дерьме, хотя это ясно даже уличной собаке, и мните себя чуть ли не подрывниками режима, хотя на самом деле твой ебаный папаша зарабатывает неплохие деньги…

— Не смей так говорить о моем отце! — крикнул он, побледнев.

— Я буду говорить все, что считаю нужным! — заорала я. — Не думай, что твои сраные сто долларов в месяц заткнут мне рот…

— Я могу уйти прямо сейчас, — сказал он. — Ты хочешь этого?

— Не ставь мне условия, сволочь, — я швырнула в него пачкой сигарет, — ты пожалеешь о том, что связался со мной…

— Я уже жалею, — вставил он.

— Уебывай в любой момент и не сомневайся в том, что даже с двойней я найду себе мужика гораздо лучше тебя! — рявкнула я.

— О, я не сомневаюсь. — Лев корячился, пытаясь всунуть ноги в жуткие, просящие каши ботинки.

Как я ненавидела его тогда! В этом не было никакой логики, кроме гормонального взрыва беременности, но один его вид был способен ввести меня в такую ярость, что я до сих пор поражаюсь, как не набросилась на него и не исцарапала. Он шлялся по всей Москве без зубов, в куртке, которую бы постеснялся надеть даже торгующий чурчхелой хачик, свои протертые между ног джинсы он заправлял в солдатские ботинки, а на голову водружал какой-то чудовищный картуз — нечто среднее между папахой в стиле позднего Черненко и кожаной кепкой Жириновского. В довершение ко всему он отращивал усы, но был не способен должным образом за ними ухаживать, и они торчали в разные стороны, как неопрятная шерсть на шелудивой собаке.

— Мне наплевать, как я выгляжу! — часто подчеркивал он.

Этот несчастный идиот мнил себя человеком из «дня грядущего», борцом за новую Россию, достойным птенцом гнезда Бамбаева, успевшего написать двенадцать романов за тот год, пока мы со Львом общались. («Гениально!» — говорила Таисия.)

Я до сих пор задаюсь вопросом, как смели жить все эти люди из бамбаевского кружка, как смели они с кем-то встречаться, трахаться, не мыться неделями, выжирать каждый вечер по две чекушки и закусывать сырой капустой, пытаясь запрятать под печоринские рассуждения о гибели страны и деградации народа свою собственную вопиющую никчемность? Вся несчастная Россия рвалась по средам к газетным киоскам, чтобы купить свежий номер «Дня грядущего» с очередной зажигательной передовицей Бамбаева, не подозревая о том, что о нравственности и христианском смирении ей пиздят двоеженцы, похабные алкаши и стыдящиеся себя неучи.

Одним погожим осенним деньком, когда я еще не была беременна (или, возможно, уже была, но не знала об этом), мы договорились со Львом встретиться и выпить пива. Мне надоело ждать его звонка, и я поехала в редакцию «Дня грядущего», где под возмущенные возгласы вахтеров вытащила его прямо с летучки. По какой-то таинственной причине Лев не мог покинуть эту гребаную редакцию сразу, и сначала мы сорок минут курили на лестнице с каким-то жирным психом из «Лимонки» (через пару месяцев после родов я случайно столкнулась с ним в метро, и он, не особенно оригинальничая, предложил мне выпить пива. Я согласилась, мы, разумеется, нажрались, и он начал склонять меня к тому, чтобы ехать к нему домой и ебаться, но я потребовала, чтобы он сразу показал мне свой член во избежание дополнительных разочарований. Кажется, он обиделся, и мы расстались — надеюсь, что навсегда), а потом я ждала Льва, сидя в изрезанном бритвой кресле, из которого торчал поролон, и ко мне подошел некто Михаил Михайлович Николаев — живая легенда патриотического движения. Это был двухметровый алкаш, завсегдатай митингов, где он неизменно устраивал пьяные побоища, и за глаза его называли либо Мих Мих, либо Нико, а сам он, нажравшись, кричал, что он крестьянин с Брянщины. Он выглядел и одевался в стиле провинциального кюре, из тех, что щиплют добропорядочных фермерш за ляжки и до одурения рассказывают торговцам подержанными машинами, какие они праведники.