Записки белого партизана - Андрей Шкуро

Лежа под навесом, мы постепенно приходили в себя. Вдруг раздался второй оглушительный разрыв. Снаряд попал прямо в группу людей и лошадей; многих перебил. Тогда нас вывезли за город, и к утру мы оправились совершенно. Однако вследствие ушиба ноги я не мог некоторое время влезать на коня и ездил в экипаже.

Решив в первую очередь атаковать Нижнедевицк, я направил к нему 1-ю Кавказскую дивизию с запада, 1-ю Терскую — с юга. В бою под Нижнедевицком 11 сентября была разбита почти целиком армия красных, состоявшая из 13-й, 14-й, 51-й, 54-й и 60-й пехотных дивизий[13]. Мы взяли свыше 7 тысяч пленных, 20 орудий, много пулеметов и другой добычи. Затем, чтобы ввести красное командование в заблуждение, я повернул на север и пошел на Землянск, который взял с малой кровью, но и с малыми потерями. Разбитые там красные части бросились бежать к Воронежу.

Путь на Москву был теперь совершенно открыт для меня, но, раз решив не поддаваться своему стремлению к ней, я удержался и продолжал выполнение данной мне задачи. Стрелковая бригада вместе с приданным к ней Волгским полком была брошена в преследование отступавшей от Землянска к Воронежу группы красных. Я же с конницей пошел к деревне Гвоздевке на Дону, верстах в 35 от Воронежа, где намеревался переправиться через реку.

Во время моей Землянской операции Мамонтов успел взять Лиски. Донской корпус генерала Гусельщикова двигался от Лисок к Воронежу и вел бои в ста верстах к югу от него. Моя стрелковая бригада, преследовавшая красных, дошла до Дона, но, обнаружив железнодорожный мост взорванным, начала артиллерийский бой через реку с красным гарнизоном Воронежа. В ночь на 15 сентября, сосредоточив конницу у Гвоздевки, я приступил к наводке моста через Дон. Работа облегчалась тем, что в этом месте остались сваи от прежнего сожженного моста. Но материал для верхней его части приходилось привозить издалека.

Не дожидаясь окончания работы, я перебросил бригаду на противоположный берег по найденному броду и приказал ее начальнику расширить плацдарм перед мостом. Около трех часов дня 16 сентября мост был закончен, и артиллерия стала перебираться в свою очередь. В это время красные открыли сильную канонаду как по мосту, так и по деревне Гвоздевке.

Одним из удачно выпущенных ими снарядов, ударив прямо в группу моих «волков», находившихся на деревенской площади, убило 8 казаков и 12 лошадей. Как раз в это время я проезжал на автомобиле с группой старших начальников. Нас выбросило из автомобиля. Я был контужен в голову и оглушен, так же как и начальник 1-й Терской дивизии генерал Агоев. Начальнику 1-й Кавказской дивизии генералу Губину разбило ухо; временно исполняющий должность начальника штаба корпуса полковник Татонов был ранен в шею и спину. Отделались мы, в общем, довольно легко, однако меня и Агоева тошнило подряд два дня и были сильные головокружения.

Не дожидаясь подхода остальных полков, переправившиеся ранее два полка сунулись было атаковать Воронеж, но были отбиты. Город был сильно укреплен несколькими ярусами окопов с густой проволочной сетью впереди. Четыре броневика курсировали по многочисленным железнодорожным путям; имелась и тяжелая артиллерия. Однако, видимо, дух защитников был не на высоте, ибо многочисленные составы, уходившие от Воронежа, свидетельствовали о начавшейся эвакуации города. 17 сентября я атаковал город. Несколько атак было отбито, и потери росли. В 2 часа дня «волчий» дивизион, партизаны и Горско-Моздокский полк помчались в конную атаку. Когда они бешеным карьером подскакали к проволоке и стали рубить ее шашками, гарнизон окопов обратился в бегство; то же сделали и броневики. Вокзал был взят. Начался уличный бой с отступавшими отрядами красных. Они бежали в предместье города, взорвав за собой мосты через реку Воронеж. Наша артиллерия завязала с ними артиллерийский бой.

Пользуясь растерянностью красных, стрелковая бригада в ночь на 17 сентября навела мост через Дон и на рассвете вместе с приданным к ней Волгским полком вторглась в город. Перепуганные красные бежали и из предместья. Мы стали хозяевами города, а главное — почти вся железнодорожная линия Воронеж — Лиски перешла в наше пользование.

В Воронеже нами было взято 13 тысяч пленных, 35 орудий, безчисленные обозы и громадные склады, однако несколько пощипанные казаками, которые все щеголяли теперь в новых гимнастерках, сапогах и… калошах. Штаб 13-й Красной армии сдался добровольно в плен (кроме командующего, недавно умершего)[14]. Временно командовавший армией, бывший начальник штаба ее, генерального штаба капитан Тарасов дал чрезвычайно ценные показания[15]. Он объяснил (и подтвердил это приказами), что все время нарочно подставлял под наши удары отдельные части 13-й Красной армии; он сообщил также, что Буденный, закончив формирование Конармии, движется с нею с востока, имея задание разбить порознь меня и Мамонтова. Капитан Тарасов и его подчиненные были приняты на службу в Добрармию.

Население Воронежа, еще недавно претерпевшего жестокие репрессии от большевиков за восторженный прием, оказанный им проходившему через город Мамонтову, держало себя несколько выжидательно. Действительно, ужасна была работа «чрезвычаек». Из домов, подвалов и застенков все время вытаскивали все новые и новые, потрясающе изуродованные трупы жертв большевистских палачей. Горе людей, опознавших своих замученных близких, не поддается описанию. Захваченная целиком местная Чрезвычайная комиссия была изрублена пленившими ее казаками. Также пострадали и кое-кто из евреев, подозревавшихся в близости к большевикам.

В народе ходили слухи о чудесах у раки Святого Митрофания Воронежского, совершавшихся при попытке большевиков кощунственно вскрыть святыню. Часовые-красноармейцы неизменно сходили с ума; у дотрагивавшихся до раки отсыхали руки. Масса паломников стремилась к святыне.

Освобожденные офицеры, рабочие и даже крестьяне охотно записывались в стрелковую бригаду, которую я стал разворачивать в дивизию. 8 сентября я раздвинул верст на 30–40 пределы занятой мною зоны. Однако Гусельщиков так и не подошел к Воронежу. В городе уже начала ощущаться некоторая деморализация казаков. До них стали доходить с Кубани неясные слухи о разногласиях между кубанским народным представительством и главным командованием.

— Мы воюем одни, — заявляли казаки. — Говорили нам, что вся Россия встанет, тогда мы отгоним большевиков, а вот мужики не идут, одни мы страдаем. Многие из нас уже побиты. Где новые корпуса, которые обещали? Все те же корниловцы, марковцы, дроздовцы да мы, казаки.

— Вот Рада за нас заступается, да Деникин ее за то не жалует. Не можем мы одни одолеть всю красную нечисть. Скоро нас всех побьют, тогда опять большевики Кубань завоюют.

При объездах мною полков казаки часто задавали мне щекотливые вопросы. Что мог ответить им я, отрезанный почти три месяца от Кубани и не знавший сам, что там, в сущности, творится? Казаки стали стремиться на родину под разными предлогами. Все, кто имел право быть эвакуированным по состоянию здоровья и кто раньше оставался добровольно в строю, теперь стремились осуществить свое право. Командиры полков были завалены ходатайствами об увольнении в отпуск. Некоторые казаки дезертировали, уводя с собой коней и приобретенную мародерством добычу. Иные собирались целыми группами и от моего имени требовали себе вагоны, а то и просто захватывали их силой. Из-за отсутствия надлежащего надзора на железных дорогах дезертиры проезжали безнаказанно до Кубани и Терека, никем не тревожимые, и поселялись в станицах, вызывая там зависть одностаничников, сыновья и братья которых продолжали рисковать жизнью на поле брани.

Численный состав корпуса стал стремительно уменьшаться и дошел в сентябре до 2,5–3 тысяч шашек. Становилось ясным, что ввиду ослабления численности нашей конницы и ожидавшегося появления кавалерии Буденного нужно было или бросаться рейдом на Москву, чтобы уже затем привести в порядок подбодренную успехом армию и доколотить затем обескураженные остатки Красной армии, или же, собрав в кулак всю наличную конницу, в том числе и донскую, бросить ее на Буденного и уничтожить его, прежде чем он успеет втянуть свои неопытные части в работу и сделается опасным для нас.

Однако мои донесения в этом смысле остались безрезультатными. Было больно смотреть на то, что творилось на местах. Всеобщий энтузиазм первых дней по освобождении края от большевиков по прибытии добровольческой администрации и своры помещиков, спешивших с сердцами, полными мести, в свои разоренные имения, сменялся недоверием и даже ненавистью.

— Встречают нас по батюшке, провожают по матушке, — говорили некоторые добрармейцы.

Ввиду того что вступившие добровольно в войска разбегались по домам, разочаровавшись в часто меняющихся и неосуществляемых лозунгах Добрармии, она комплектовалась преимущественно пленными красноармейцами. Среди них попадались, конечно, убежденные противники большевизма, но громадное большинство состояло из людей, не имевших вообще никакого желания воевать или, тем менее, лечь костьми за чуждое им дело; поэтому они неизменно сдавались, лишь только положение становилось опасным. Победители, как белые, так и красные, щадили пленных из числа мобилизованных принудительно; вояки эти носили при себе документы, свидетельствовавшие, что они действительно мобилизованы, причем большинство из них имели справки, выданные и белыми и красными.