Адская рулетка - Леонид Влодавец

В середине второго месяца Петька уже здорово цивилизовался и стал ярым болельщиком «Спартака». Правда, рисовать на стене букву С в ромбике он не пытался, наверно, потому, что красной краски под рукой не было, но орал: «Го-ол!» — даже громе, чем Озеров. Кроме того, то и дело Петька начинал рассуждать о вещах, которых, по мнению науки, понимать еще не должен был. Однажды он полчаса возмущался деятельностью какого-то хапуги, которого показывали в «Человеке и законе», и требовал, чтоб тому отрубили голову и воткнули на рожон. Из литературы я уже знал, что Петр I со своими жуликами и другими нехорошими людьми именно так и обходился. Правда, кое-кому и зазря попадало. Например, надо было рубить голову Мазепе, а отрубили Кочубею и Искре. В другой раз, увидев в телевизоре какое-то очередное злодеяние империалистов, Петька так на них разъярился, что расколотил об телевизор несколько тарелок. Наконец, посмотрев несколько фильмов на историко-революционные темы, он сказал на очередном сеансе связи:

— Так чего ж теперь, выходит, извели царей? И Нарышкиных, и Милославских? А власть — Советам… Тот рыжий, с бородой, коий по иконам палить велел, детей малых, аки Ирод, не щадя, ужели царь был? Пошто он православных изгубил, греха не поберегся, кат паршивый! Хлеба людишки просили слезно, с молитвой… А поп Гапон тот — Иуде родня был! Окаянный, заманил народишко, а сам убег. Я б такого колесовать повелел!

— Его эсеры повесили, — вспомнил я. Про это нам учитель в девятом классе рассказывал.

— Мало! — рявкнул Петр. — Такового изверга и сжечь мало! Из-за него царей извели… Ну да прошлое сие… Тут показывался мне некий человек, рассказывал, каково все дело вышло, будто и город моим именем наречен был? Да и ныне будто стоит, да под иным именем?

— Был город наречен, — сказал я, вспомнив походя кусочек из Пушкина, — «назло надменному соседу». И переименовали его, это точно. Теперь он Ленинградом называется… А Петрозаводск остался, Петродворец, Петровско-Разумовское, Петрокрепость, Петропавловск…

— А тот, что по-иноземному назывался, Питербурх, стало быть, того… Там, где я на коне скачу… Ну да ладно, раз сказывали, что я и помер там, так чего уж…

Только тут до меня дошло, что Петр может запросто прийти к своему памятнику, а добравшись до Петропавловки, может и на свою могилу взглянуть… Как же все запуталось!

Петька покашлял и как-то виновато спросил:

— Слышь, Васька, а мне-то чего будет?

— Чего будет? — удивился я.

— Экой ты несмышленый, — покачал головой Петр, — мужик-то сказал, что-де при строении града по указу моему от мора да с голоду боле ста тыщ народу померло! Тот, с бородой рыжей, Николай, что народишка у палат своих огненным боем, сказывают, несколько сот толико побил, так его из пищалей кончили… И жену, и детей малых… А я ведь лютее его был, так мне-то что будет от Совета вашего? А? Ты уж скажи, ежели знаешь, на мне ль грех сей аль нет?!

— Нет, — произнес я неуверенно, — не на тебе. Тот ведь, кто морил, уже давно помер.

— Да я-то живу, — вздохнул Петр, — может. Господь такову судьбину мне уготовил за грехи мои, а? Поп-то ваш после исповеданья мне говорил, будто в воле Божьей было мне другую жизнь даровать, дабы мог я свои грехи и отеческие замолить, да и грехи потомков тож… В монастырь звал…

— Тебе виднее, — сказал я, — сам думай… Скучно там, по-моему.

— Зато во ангельский чин… — пробубнил Петька, однако я уже понял, что в монастырских делах он смыслит больше меня, а потому туда не очень рвется.

Дело с монастырем было сложное. Тот священнослужитель, который навещал Петьку и исповедовал его, добился права участвовать в работе «Петровской комиссии» и от имени церкви предложил поместить Петра в монастырь, поскольку из всех современных учреждений для Петра оно наиболее понятное и близкое. В Троице-Сергиевой лавре он и раньше бывал, а значит, трудностей с адаптацией будет меньше. Ученый мир разделился во мнениях. Одни считали, что это рациональное предложение, другие говорили, что этого делать нельзя.

Неизвестно, сколько бы все это тянулось, если бы в один прекрасный день Петька не объявил, что желает вступить в комсомол. Это он по учебной программе насмотрелся. Тогда был такой цикл передач: «Для вступающих в ВЛКСМ». На очередной телесвязи он взял да и выдал.

— Мыслил я тут давеча, как мне дале жить, коли я уж в сем двадцатом веке обретаюсь. От размышления сего голова кругом идет, однако уразумел, что задумано вами некое дело великое, на кое все силы и помыслы государства нашего положены. Понеже ныне я в сем веке обретаюсь, а не в том, в коем мне от Бога быть надлежало, то долженствует и мне к строению сему причастность иметь… Ежели истинно, что я в первое житие свое немало пользы Отечеству нашему принес, так мыслю, что и в другое житие должно мне потщиться, дабы польза от меня была некая… Сундук сказывал, что-де в Сибири строение великое идет. Видение в сундуке было, как людишки некими махинами горы земли срывают, палаты размеров невиданных воздвигают, дорогу из железа и бревен стелют, БАМом рекомую… А я, аки заморская диковина, сижу тут да кашу жру, ничего не делая? В книге-то про меня писано, что я, первое житие живучи, и плотничал, и кузнечил, и корабли своеручно строил, и копал, и сваи бил… А ныне я токмо тунеядец, сиречь лодырь, бездельный и праздный тож! — Петька хватил кулаком по столу. — Не желаю того боле!

Он перевел дух, а потом грозно, как некогда свою волю царскую объявлял, изрек:

— Желаю я в комсомол вступить. Ибо сундук сказывал, что тех, кои в комсомоле состоят, к тому строению посылают, дабы оные все силы и умения свои на сем поприще измеряли к пользе государства нашего… Чего смотришь-то, оробел?!

— Да я… — Видно, у меня на роже было такое удивление, что его даже по телевизору было заметно. — Ты же царь, хоть и бывший, а потом… ты в Бога веришь.

— Эко дело! — воскликнул Петька. — Отпишу Совету вашему, что боле в царском чине себя не чту, а от Бога…

Он помялся, наверно, сказать ему это было трудно, но он сказал:

— Отрекусь навовсе! Коли надо учиться — так буду, дело наживное. Слышь, Василий, сколь годов ты учился-то?

— Десять, — ответил я, — а скоро, говорят, опять одиннадцать будут учиться.

— Изрядно, — Петька почесал лоб, — до тридцати мне, стало быть, маяться! Нудно будет… Да ништо, осилить можно! Я, Васька, уж грамоту написал, чтоб приняли… Слыхивал я от сундука же, что допрежь записи должно у сей грамоты послухов двоих руки приложить?

— Рекомендации, что ли? — догадался я

— Так, истинно, — обрадовался Петька, — да те послухи должны в комсомольском чине не менее чем… Запамятовал, сколь годов состоять надо… Да и где послухов-то взять, а?

— Не примут, — сказал я уверенно, — тебе еще подучиться надо.

— Как не примут?! — вскричал Петька. — Примут, коли повелю!

— Вот видишь, в тебе еще царский дух играет… Тебе сперва в октябрята надо, потом в пионеры, а потом уж и в комсомол…

— С детьми малыми меня равняешь?! — обиделся Петька, который, как видно, и передачу «Отзовитесь, горнисты!» смотрел, потому что знал и пионеров, и октябрят.

— Да они знают в десять раз больше тебя! Они сами телевизоры собирают, а ты их только смотреть умеешь!

Петька стал ругаться, и я от него отключился. Но тут же включился Игорь Сергеевич и очень вежливо меня облаял.

— Вы же его под корень рубите, Вася! Он же сейчас замкнется, потеряет интерес к жизни! Не-ет, плохо мы вас воспитали, плохо! Бездушные, самодовольные какие-то растете… Он же не кукла, а человек! Представляете себе, что он должен был прочувствовать, чтобы от психологии феодализма, от всей мистики и мракобесия шагнуть так далеко?

— Да он просто телевизора насмотрелся, — хмыкнул я, — а потом он боится, что его в монастырь сдадут… Чего он в комсомоле потерял? Все равно первым секретарем не выберут…

Игорь Сергеевич даже поперхнулся, а потом по-настоящему закашлялся.

— А вы-то, Вася, комсомолец?

— Ну, — сказал я утвердительно. Когда-то наша классная все воспитательные беседы начинала с этого, и так надоела, что ужас… Игорь Сергеевич мне казался умнее. Неужто я ошибался?

— Вы-то, Вася, что там потеряли? — спросил Игорь Сергеевич. Вопрос прозвучал как-то обыкновенно, но было ясно — в нем подковырка.

— Вам как сказать: как положено или попросту? — спросил я в свой черед.

— Да уж будьте добры, попроще…

— В восьмом классе всех, кому четырнадцать исполнилось, приняли. Дали «Устав ВЛКСМ», «Задачи союзов молодежи», велели учить. Потом — заявление, собрание, комитет, райком. Вот и все…

— Словом, «все вступали, и я вступил», так?

— Считайте, что так.

— Вася, а если бы все в гитлерюгенд вступали, вы бы пошли?

— В фашисты, что ли?

— Именно…

— Что я, дурак? За это и посадить могут…

— Ну а, допустим, что вы бы в таком месте жили, где за это не сажают?