«Игры престолов» средневековой Руси и Западной Европы - Дмитрий Александрович Боровков

Быть живым подобием деда или прадеда означало быть законным преемником, наследником его княжеских полномочий». В статье «Младшие сыновья и старшие внуки Ярослава Мудрого (из истории имянаречения у Рюриковичей)» те же исследователи обратили внимание, что «при Владимире Святославиче архаический принцип варьирования основ двусоставного княжеского имени был еще весьма актуален, так что два сына этого князя, родной и приемный (?), получили имена, как бы заранее обрекавшие их на соперничество. Оба именования этих княжичей являли собой комбинацию из имен их родного деда и еще одного предка, который приходился дядей одному из них и, возможно, приходился биологическим отцом другого – Святослав и Ярополк трансформировались в Ярослав и Святополк»[290].

Как мы знаем, сам Ярослав не назвал ни одного из своих сыновей в честь князей-мучеников – быть может, потому, что все они родились до официального прославления Бориса и Глеба. Показательно то, что один из младших сыновей киевского князя, родившийся в 1036 г., получил княжеское имя в честь св. Вацлава-Вячеслава, что можно интерпретировать как доказательство интереса Ярослава к культу правителя-мученика (это один из случаев заимствования имени «извне»). Уже во втором поколении Ярославичей, в 1040-1050-х гг., в числе княжеских имен фигурировали имена Глеба и Романа (сыновья Святослава Ярославича), Давыда (сыновья Святослава Ярославича и Игоря Ярославича) а также Бориса (сын Вячеслава Ярославича). Это значит, что к тому времени имена Бориса-Романа и Глеба-Давыда входили в число патронимов княжеского рода. Подобная тенденция затронула и старшую ветвь потомков Владимира Святославича: четверо сыновей полоцкого князя Всеслава Брячиславича, родившихся, по всей видимости, в третьей четверти XI в., получили имена Глеба, Давыда, Бориса и Романа, но, возможно, эти имянаречения были связаны с родовой практикой воспроизведения антропонимов, в рамках которой второй сын Ярослава Мудрого Изяслав назвал одного из своих сыновей… Святополком.

Это обстоятельство давно ставит в тупик исследователей. Например, В. Я. Петрухин полагает, что в данном случае приоритет отдавался родовой антропонимической традиции Рюриковичей, где имена давались вне прямой зависимости от того, чем прославился их носитель. Поэтому, назвав своих сыновей именами Мстислава, Святополка и Ярополка, Изяслав Ярославич стремился «подчеркнуть права своих детей на старейшинство, несмотря на несчастливую долю эпонимов»[291]. Учитывая то, что сыновья Изяслава появились на свет в конце 40-х или начале 50-х гг. XI в. (по Синодальному списку Новгородской I летописи, Святополк родился в 6558 [1049/50 г. по сентябрьскому или 1050/51 г. по мартовскому стилю]), то есть до того момента, как их отец получил возможность стать преемником Ярослава после смерти старшего брата Владимира (4 октября 1052), когда для него вопрос о старейшинстве не мог стоять на повестке дня, c такой интерпретацией вряд ли можно согласиться. Более справедливым представляется предположение А. Ф. Литвиной и Ф. Б. Успенского, которые отметили, что «Ярослав в именах детей и старших внуков воплотил некие собственные представления о том, какой должна быть дальнейшая судьба династии и какие аспекты для нее более существенны»[292]. Л. Мюллер объясняет факт появления во втором поколении Ярославичей имени Святополка влиянием великоморавской традиции, резонно замечая: «Если один носитель имени совершил злодеяние, то необязательно тотчас же выводить из употребления само имя. Даже если тогда Борис и Глеб еще не были объявлены святыми, трудно предполагать, что лояльный к своему отцу Изяслав думал о его злейшем враге, когда давал своему новорожденному сыну имя „Святополк“»[293]. Мюллер, однако, не исключал, что здесь сыграли свою роль матримониальные связи Изяслава с польским домом Пястов, откуда происходила его жена Гертруда и в котором имя «Святополк» многократно засвидетельствовано. Однако, по мнению А. В. Назаренко, Святополк мог быть внебрачным сыном Изяслава, так как Гертруда в своем молитвеннике (известном как Трирский или Чивидальский кодекс) называет своим «единственным сыном» не Святополка, а его брата Ярополка[294]. Для А. В. Поппэ факт наречения сыновей одного из Ярославичей именем «Святополк» является подтверждением того, что в годы правления Ярослава версия об убийстве Бориса и Глеба Святополком как святотатственном преступлении еще не пользовалась полным признанием современников, так как Изяслав не считал неуместным давать своему сыну имя своего дяди. Возможно, имя Святополка не было дискредитировано потому, что убийство Бориса и Глеба свершилось тайно: их устранение было выгодно остальным сыновьям Владимира, поэтому причастность к нему Святополка до определенного момента не афишировалась представителями княжеской династии, заключает исследователь[295]. Полемика Л. Мюллера и А. В. Поппэ на страницах мюнхенского журнала Russia Mediaevalis стала своеобразной вехой Борисоглебской историографии 1970-1990-х гг. Для сторонников пересмотра традиционной точки зрения указанное обстоятельство является доказательством того, что Святополк не имел отношения к гибели братьев. Как правило, в этом случае привлекается еще один аргумент: отсутствие упоминания о Борисе и Глебе в «Слове о Законе и Благодати».

«Слово…» Илариона является не только памятником религиозной и политической мысли, но и панегириком христианским правителям Руси – Ярославу и его отцу Владимиру. Диапазон его датировки локализуется между 1022 и 1051 гг., когда синод епископов избрал придворного проповедника киевским митрополитом. В последнее время популярна гипотеза А. Н. Ужанкова, согласно которой «Слово…» было произнесено Иларионом 25 марта 1038 г., в Великую субботу, совпавшую с праздником Благовещения (т. н. кириопасха)[296]. Существуют и альтернативные датировки, привязанные к кончине упоминаемой в «Слове…» супруги Ярослава Ирины (Ингигерд), умершей, согласно Ипатьевской летописи, 10 февраля 6558 (1050/51) г.[297] С этой точки зрения актуальными являются датировки 26 апреля 1049 г. (Н. Н. Розов) и 15 июля 1050 г. (А. В. Поппэ)[298]. По мнению Л. Мюллера, выделявшего в «Слове о Законе и Благодати» несколько самостоятельных частей, одной из которых является «Похвала Владимиру», она могла быть произнесена 15 июля 1049 или 15 июля 1050 гг. – в 35-ю годовщину кончины князя[299]. А. В. Назаренко предложил датировать «Похвалу Владимиру» в диапазоне 1043–1046 гг., связав ее появление с освящением Софийского собора в Киеве.

Таким образом, подвижную датировку «Слова…» вряд ли можно соотносить с конкретным историческим моментом, хотя перезахоронение останков Бориса и Глеба, описанное в агиографических памятниках, могло произойти уже после произнесения «программной речи» Илариона, в которой он пропагандировал идею богоизбранности Русской земли и призывал к канонизации ее крестителя Владимира Святославича. Высказывалось предположение, что перезахоронение князей-мучеников при Ярославе, о котором повествует «Сказание о чудесах», произошло в 1051 г. – после того, как Иларион произнес похвалу Владимиру и княжескому роду, но до того, как он был избран преемником митрополита Иоанна I, который, по предположению Н. И. Милютенко и А. В. Назаренко, занял киевскую кафедру в 40-х гг. XI в.[300] Возможно, наречение одного из