Шолохов - Андрей Воронцов

— 3-здравствуйте… — сказал он.

Маяковский издал горлом какой-то звук.

— Я вот… за книжкой пришел… Осип Максимович… Лиля Юрьевна… обещали («Ну же — чья книжка, вспоминай!»)… книжка Якобсона…

Михаил замолчал. Маяковский тоже молчал. Они стояли в темноте друг против друга. Михаил сделал над собой героическое усилие и продолжил:

— Но у них… у вас, — с испугом поправился он, — теперь гости, не до меня, наверное. Я лучше пойду.

Маяковский по-прежнему молчал, дышал через рот. Михаил нащупал ногой ступеньку, ведущую вниз, и стал, держась за перила, спускаться.

«Что все это значило?» — думал он, вылетев на улицу. А может быть, этот Маяковский сумасшедший? Едва ли… Михаил видел его лицо секунду-другую, пока горела спичка, но в нем было не безумие, а что-то другое. Вот только что? Страдание… боль… Тут простая мысль пришла ему в голову, что Маяковский ревновал Лилю Юрьевну к ее гостям, в том числе и к нему. И никуда он не уезжал — у них с Лилей Юрьевной, видимо, размолвка, которой она, судя по всему, мало огорчена, а вот Маяковский — наоборот… Скорее всего, он стоит там в темноте, чтобы узнать, кто же из мужчин у нее останется после «приема». И тогда-то он, наверное, явится, как пушкинский Командор. А может быть, и не явится, а наоборот, будет стоять до утра, страшно глядя в темноту… Скажите, пожалуйста, такая пигалица эта Лиля, а мужики вокруг нее водят хоровод, как кобели вокруг суки! И что в ней такого? Ну, смотрит эдак по-блядски… В постели, наверное, — огонь: худущие, они такие… Но совершенно очевидно, что не это в ней главное, а нечто жутковатое и одновременно влекущее, как в панночке из гоголевского «Вия»…

И тогда, вспомнив Гоголя, он вдруг понял, что Лиля Юрьевна была похожа на смерть, особенно когда боковой свет падал на ее лицо и резче обозначались высоко поднятые скулы, глубже западали темные глазницы. «Ведьма!» Маяковский любит ведьму, а она катается на нем, как панночка на Хоме Бруте. Смутно Михаил помнил, что о чем-то подобном писал и сам Маяковский в ранних поэмах, которые он в свое время читал вполглаза, не особенно сопереживая написанному, ибо кровь и смерть, которые поэт громоздил в этих стихах, не шли ни в какое сравнение с настоящей кровью, от которой в гражданскую порой становились багряными воды Тихого Дона.

Придя домой, Михаил спросил Александра Павловича, нет ли у него Маяковского. Тот, заслышав это имя, поморщился, но, будучи книгочеем, книжку Маяковского под названием «Все сочиненное» в своей библиотеке имел. Первое, что Михаил прочитал, наугад раскрыв ее, были слова:

Ямами двух могилвырылись в лице твоем глаза.

Он сидел потрясенный. Значит, это жуткое сходство своей возлюбленной со смертью не было тайной для поэта? Но, может быть, речь в стихах идет не о Лиле Юрьевне? Он перелистнул страницу, и сомнения исчезли.

А там,где тундрой мир вылинял,где с северным ветром ведет река торги, —на цепь нацарапаю имя Лилинои цепь исцелую во мраке каторги.

Этому человеку нужна была только любовь, больше ничего, даже революция, которую он предсказал, ошибившись всего на год, которую теперь воспевал без устали, казалась лишней, напророченной им из чувства личной мести к тем, кто щедро платил Марии (или Лиле) деньги, а потом «вылюбил» их, как Ротшильд…

Когда же Михаил, сжимая голову руками, не вынимая изо рта потухшей трубки, принялся читать дальше, стало ему жутковато:

Думает бог:погоди, Владимир!Это ему, ему же,чтоб не догадался, кто ты,выдумалось дать тебе настоящего мужаи на рояль положить человечьи ноты.Если вдруг подкрасться к двери спаленной,перекрестить над вами стеганье одеялово,знаю —запахнет шерстью паленнойи серой издымится мясо дьявола.

На этих словах тусклая электрическая лампочка мигнула, и Михаил сам невольно перекрестился, оглянулся почему-то на дверь своей каморки. Очертить бы сейчас мелом, как Хома Брут, круг на полу… Эти Осик и Лиля — люди-оборотни… Попал Маяковский как кур в ощип. «От плача моего и хохота морда комнаты выкосилась ужасом»… Просит он Бога: «слышишь! — убери проклятую ту, которую сделал моей любимою!», а сам не бежит куда глаза глядят от этих упырей, все равно мечтает занять место козлоногого под стеганым одеялом.

Долго еще сидел он, глядя невидящими глазами поверх книги. Мир, в котором кривлялись с помоста «Молодой гвардии» Брик и Шкловский, был ненастоящим, потешным, гаерским, как любовь товарища Сандрарова к буржуйке Велярской или мнимая стыдливость похотливой барыни, «пустившей коня в колодец»; слова же, которыми описывалось все это, призваны были лишь скрыть подлинную сущность происходящего скотства — как слова находчивого лакея-жеребца. Шкловский и Брик были лакеями дьявола. Искусство не являлось никаким приемом, как они утверждали, все эти «обратные эффекты» и «остранения» сами по себе гроша ломаного не стоили, в чем он отлично убедился, прочитав только что эти до предела откровенные, жуткие, потрясающие силой темной страсти поэмы. Правда была там, в Водопьяном, где стоял на площадке между третьим и четвертым этажами могучий с виду человек, навеки сломанный срамной своей любовью, а не в лукавых, скользких, как маслята, словечках, которые безостановочно извергали из себя плешивые гримасничающие люди-паяцы, пышно именующие себя «теоретиками современного революционного искусства».

Их «приемы» могли помочь Михаилу написать безделицы типа «Испытания», но настоящее искусство было как вспышка спички, осветившей в Водопьяном искривленное страданием лицо Маяковского. Брик и Шкловский все врали про его многочисленные новаторские приемы: он, когда писал, не пользовался никакими приемами, а просто «до утра раннего, в ужасе, что тебя любить увели, метался и крики в строчки выгранивал, уже наполовину сумасшедший ювелир». Каковы были крики, таковы были и строчки — короткие, длинные, в рифму и не в рифму… Строки тогда что-либо значат, когда в них «выграниваются» невыдуманные, нестерпимо жгущие тебя изнутри страдания, боль, мука — или, напротив, бьющие через край любовь и радость, но не так, как у сумрачного Маяковского, а так, когда ранним утром, пригретый солнышком, сидишь на базу и слышишь доносящийся из куреня милый голос маменьки, растапливающей печь кизяками, видишь ястреба, зависшего на распластанных крыльях высоко над тобой, в наливающемся голубизной небе, и чувствуешь, что никакого другого счастья, кроме этого, тебе не надо.