Штурманок прокладывает курс - Юлий Анненков

Плотника я в расчет не принимал: темный, дремучий дядька. Сначала он безразлично смотрел на нашу работу, потом подошел:

— Не так!

Видно, много накипело у него на сердце, если решился принять участие в таком деле. Ему-то не грозил расстрел. В худшем случае выдерут розгами и заставят снова тесать бревна. Он взялся за работу со знанием дела: легонько пошатал одну, другую скобу, выбрал самую слабую и начал раскачивать ее круговыми движениями. Потом подналег и вырвал ее, как зуб с двумя корнями. Таким же образом он извлек вторую скобу.

Плотник оказался неоценимым помощником. Начав действовать, он забыл на время о своей беде и теперь был поглощен только работой. Он долбил пол острием скобы сноровисто, упорно, без передышки. Мы с Левоном попеременно долбили соседнюю доску.

Работать я мог только одной рукой, но старался показывать пример. Поезд часто останавливался. Мы тут же прекращали свою долбежку. В эти промежутки мы отдыхали. Плотник разговорился, и я понял, откуда эта жажда труда для себя, смертельно опасного, но не подневольного.

Когда-то — теперь, как и каждому из нас, ему казалось, что это было бесконечно давно, — имел он жену Килину и хату, и были у него три сына, «як три зеленых дуба: Андрий, Назар та Максимка». И была еще дочка Поля, «як біла троянда»[61]. Сам он человек малограмотный. Топор, пила и долото — вот его грамота, но на селе его уважали. Если поставит сруб, так стоять тому дому до нового потопа. А в своем доме сделал резные наличники над окнами, как в Вологде. Он там побывал в юности. По всему селу были мазанки, а у него — бревенчатый дом с петухами на стрехе. А Полинка покрасила тех петухов червонным цветом. Стоял бы дом до потопа, а простоял до прошлого лета, когда затопили немцы село кровью и слезами. Андрий погиб на границе в первые дни войны. Максимка работал учетчиком в колхозе. Совсем пацан, шестнадцать лет, а пошел к партизанам. Только далеко те партизаны не ушли. Подожгли немецкую машину и на том отвоевались. Повесили Максимку на воротах колхоза, которые отец строил своими руками. Знал бы, на что строит? Да и вообще знал бы человек, для чего жизнь строит? Стал бы он семью заводить, чтоб два сына погибли, третий без вести пропал, а дочку чтоб угнали в неметчину молодость в неволе губить.

Забрали плотника под город Воронеж, а жинка Килина осталась на чужом дворе, потому что дом плотника спалили за сына-партизана. Стал плотник делать в строительной организации «Тодт» обычную свою работу. Те же топор и долото. Харчи давали, марки платили. Ты, говорят, вольнонаемный, а все равно была та работа подневольная. Рядом военнопленные работали — кости да кожа, миска бурды да кулаком в зубы. Высматривал плотник среди них своего Назара, только не было его. Видать, в другом лагере или вместе с братьями на том свете. И такая взяла плотника тоска, что решил он идти в родное село. Заберет оттуда жинку, поставит себе хатенку в густом лесу, и будут они ждать, пока кончится тот потоп.

— Ну, вышло все видишь как! — закончил он. — Получается, нельзя ждать конца. Надо самому строить для немца домовину... Я тебя, парень, наблюдаю, наподобие ты моего Максимки. Так что давай долбать!

Поезд тронулся, и снова мы удар за ударом пробирали пол вагона под стук колес. Самогонщик начал отлынивать.

— Вы, — говорит, — все тут партизаны и воры, а я честный хлебороб.

Левон замахнулся на него скобой, а я предупредил по-головановски:

— Тебе, паскуда, выход только на тот свет! Выбирай — хоть сейчас, хоть завтра немцы выпустят из тебя дерьмо!

— Правильно говоришь, кацо! Мудрые слова! — одобрил Левон, хватаясь обеими руками за конец доски.

— А ну, взяли! — сказал плотник.

Доска скрипнула, поднялась, и тут же шум колес стал громким, а под ногами замелькали шпалы.

Мы закончили работу, когда было уже совсем светло. Обе доски водворили на место, присыпали мусором.

Полдня мы простояли на каком-то разъезде. Дверь открыли. Фельджандарм посмотрел на нас снизу. Видно, он вез нас куда-то, как крупную добычу.

Нам принесли в ведерке горячей воды, швырнули кусок хлеба и рыбину. В ведерке плавали нефтяные разводы, а от рыбы воняло, как из помойной ямы.

Самогонщик сразу вцепился в хлеб и начал грызть с куска. Плотник без всякого усилия отнял у него землисто-серый ломоть и той же скобой, которой мы долбили пол, разделил хлеб на четыре части. Рыбу он есть не стал. Мы с Левоном тоже. Через открытую дверь я видел угол разбомбленного кирпичного домика. Талый снег чуть прихватило морозцем. Между рельсами соседнего пути просыпалось зерно. Два хлопчика, медлительные, маленькие старички, ползали на четвереньках, собирали по зернышку.

Поодаль — будка с вывеской, висящей на одном гвозде: «Бoярское сельпо». Дверь задвинули, но поезд стоял. Самогонщик уже сожрал свой хлеб и жадно глотал вонючую рыбу.

— Глупый человек, — сказал Левон, — на три дня раньше будешь помирать!

Где же мы все-таки находимся? Очень далеко уехать не могли. Километров триста — не более. А в какую сторону? Бoярка! Знакомое слово. По какой же дороге эта Бoярка? Плотник не знал, и Левон не знал. Тут заговорил самогонщик:

— Бoярка — это под Киевом. Сейчас будут Жуляны, потом Караваевы Дачи, Пост Волынский и Киев. В Киев везут.

Меня подкинуло, как на трамплине. Караваевы Дачи! Катя и ее тетка Теплякова. Хоть ночью, хоть белым днем — бегу!

Шел на убыль второй день пути. Тяжело Груженный эшелон прогрохотал мимо. Сквозь щелочку в борту вагона мелькали платформы с орудиями под чехлами. Поехали!

Я хотел поставить самогонщика у щели, чтобы он сказал, когда будет станция Караваевы Дачи, но он не отвечал. Его сотрясала икота. Лицо стало мокрым, руки дрожали.

— Что с тобой, дядя?

Самогонщика били судороги. Он катался по полу, рвал на себе ворот, потом затих и только тяжело дышал, закрыв глаза.

— Я говорил, раньше помирать будет, — спокойно констатировал Левон. — Что будем делать, командир?

Впервые в жизни меня, военного моряка, назвали командиром. И где — в немецком тылу, в арестантском вагоне!

Плотник тоже смотрел на меня, но молчал. Эти люди ждали моего решения и готовы были выполнить его, как на фронте. Они поверили в меня, поверили, что я опытнее и сильнее их.

— Смотреть! — сказал я. — Не пропустить Жуляны! — и подумал, что сейчас отвечаю не только за себя, но и за этих двоих. Самогонщик был не в счет. — Уходить отсюда будем, не доезжая Караваевых Дач,

— На ходу? — спросил плотник.

— Как придется. На станции — нельзя. Светло еще.

Поезд, как назло, разогнался. Наш вагон — хвостовой и негруженый — болтало и трясло. Сумерки только надвигались, когда за щелью замелькали составы. Я увидел надпись: «Жуляны». Поезд проскочил станцию без остановки. Плотник сидел на полу, обхватив колено руками, похожими на корни дерева. Его лицо было внимательно и спокойно. Левон волновался. Он ходил взад и вперед по вагону, останавливался у заветного места и даже пробовал приподнять доску.

— Вынимай! — сказал я ему. — Ничего не поделаешь, кацо, будем парашютистами без парашютов.

— И ты можешь шутить? — удивился он. — Тебе не страшно?

Я показал ему руку с изуродованным ногтем. Рука болела все время, но мне как-то некогда было думать о ней.

— А так лучше? Все равно нам конец, так помрем по-человечески, а не как вот этот... — Я подошел к плотнику: — Решай, отец. Тебе прыгать не обязательно. Может, дождешься победы потихоньку.

Он подумал с минуту, потом сказал:

— Я за тобой, парень. Чего зря языки чесать?

— Добро. Тогда слушай мою команду: первый пойдет Левон, вторым — ты, отец. Потом — я. Если останетесь живы, идите вперед по путям, а я — назад. Если не встретимся, добирайтесь в поселок Караваевы Дачи.

Я рассказал Левону и плотнику, как найти дом Катиной тетки, Тепляковой. Самогонщик не слышал. Он лежал в углу, привалившись к стене. А этим двоим я не мог не сказать. Ведь не только они верили мне, но и я — им. Ни Левон, ни плотник не могли быть провокаторами. К тому же впереди — последняя проверка. Провокатор не прыгнет под вагон между колес.

Поезд пошел чуть потише. Время.

Только раньше вот что: не могу, не имею права погибать, не выполнив последнюю волю Петра.

Поезд — еще тише. Подъем здесь, что ли? Или уже близко Караваевы Дачи? Пропустим время, выбросимся у самой станции, тут нас и похватают, как зайцев.

Поезд — тише... Еще не темно, но темнеет. Хорошо! А могу ли я привести к Кате целую команду? Рассчитывают на одного. Куда они всех нас денут? А бросить на произвол судьбы можно? Петро бросил бы? Шелагуров бросил бы?

Окно в полу — дорога свободы. Дорога, дорога — железная дорога, шпалы, шпалы, шпалы... Шпалы в чистом поле. Снег. Он мягкий. А если головой под колеса?

— Левон! Спустишь ноги вниз, руками держись за края, потом опустишься быстро. Голову береги, падай на руки. Понял?