Дельфийский оракул - Екатерина Лесина

Умер Исмен?

Обезумел и убил себя Сипил?

Что ж, такова судьба. От нее разве уйдешь? А Файдим и Тантал – живы. Вновь и вновь сходятся они друг с другом. Вновь и вновь падает Тантал, пусть он и старше брата. Гудит земля, хрустят кости. И юный Илионей, хохоча, хлопает в ладоши:

– Еще! Еще!

Ему тоже весело глядеть на эту игру.

– Хороши, правда? – Золотоволосый юноша появляется словно из ниоткуда. Он присаживается на траву рядом с Илионеем, и тот кивает – хороши.

– Мои братья! – говорит он с гордостью.

– Любишь их?

– Люблю.

– А кого больше?

Возятся в траве Файдим и Тантал, не замечая незнакомца. И хмурится Илионей. Обоих братьев он любит. Но кого больше? Файдим всегда хмур и злится часто. А Тантал – веселый. Он берет Илионея с собой на прогулки и сажает его себе на плечи, отчего Илионей становится выше прочих.

Файдим ворчит и ругается.

Тантал смеется над проказами Илионея. А еще, он сам предложил младшему брату пойти ловить лягух в пруду и, наловив целую корзину, помог ее отнести. Сказал:

– Хочешь, чтобы Клеодокса завизжала? Подкинь ей жабу!

Илионей так и сделал. Весело было! Правда, потом Илионея поймали и выпороть хотели, но тут Тантал сказал, что это он все придумал и подговорил младшего. Выпороть-то Илионея выпороли, но когда брат за тебя, когда вы вдвоем – это не так обидно. Ловил Илионей лукавый взгляд брата, и радостно становилось на сердце.

– Его, – указал он незнакомцу на Тантала, который барахтался, пойманный сетями Файдимовых рук. Бугрились мышцы, звенели, как тетива от натуги, только не вырваться Танталу.

Нет отныне в Фивах борца более могучего, нежели Файдим.

– Слабого любишь… это достойно.

Незнакомец провел по волосам Илионея. Теплой была его ладонь.

– Он не слабый! Он тоже сильный! Сильнее всех… ну, кроме Файдима. Файдим – самый сильный. Но Тантал – старше! И он теперь царем будет!

– Думаешь?

– Знаю!

– А если поборет его Файдим? И прогонит из города? Вдруг он сам захочет царем стать? – так спросил незнакомец и, поднявшись, добавил: – Что тогда ты делать станешь?

Гнев вспыхнул в сердце Илионея. Разве способен Файдим на подобную подлость? Нет!

А если способен?

Вон как он крепко держит Тантала, не спешит отпускать, пусть бы и сдался брат на его милость. Вздулись жилы на его лбу, исказилось лицо, сделавшись страшным. Покрасневшие глаза глядят на мир исподлобья.

– Я… я убью его! – Илионей сжал кулаки. – Вызову на бой – и убью.

– Ты же маленький. Слабый. Он тебя одной рукой поборет…

Незнакомец ушел, оставив Илионея в задумчивости. И чем больше думал он, тем яснее понимал – прав золотоволосый странник. Разве управиться Илионею с могучим Файдимом?

– Отчего ты хмурый такой? – спросил Тантал, обнимая брата. Подбросил его высоко, прямо к яркому полуденному солнцу. – Улыбнись, малыш!

Улыбнулся Илионей, но горько было у него на сердце.

– Хватит уже с ним нянчиться, – Файдим бурчал и глядел исподлобья, словно догадывался о мыслях Илионея. – Он взрослый уже.

– Успеет еще вырасти.

Тантал посадил брата на плечи и понес его к городу. Легко он ступал, словно не было веса в Илионее. И песню еще запел веселую. Илионей почти уже успокоился, но вдруг что-то заставило его обернуться. Увидел он злой, неприязненный взгляд Файдима, устремленный вслед Танталу. Словно нож в спину…

Что же делать?

Этодайя нашла своего нового знакомца там же, где и оставила. Сидел он, перебирая струны кифары, и хоть простенькая мелодия рождалась под пальцами его, но была она прекрасна. И заслушалась Этодайя, не смея подойти. Робость, обычная для нее, вызывавшая насмешки сестер и удивленное легкое презрение со стороны матери, сковала ее ноги. Еще немного, и убежит Этодайя, спеша скрыться под надежной крышей отцовского дома.

Но держит ее музыка.

Обрывается она, и незнакомец поднимает глаза. Он смотрит на нее так, как ни один мужчина прежде не глядел.

– Ты пришла.

– Я пришла.

– Я ждал.

– Меня ли?

Знала Этодайя, что выскользнула из дворца Клеодокса, завистливая младшая сестра. Она была красива, и умна, и свирепа, как молодая волчица. Мать не единожды повторяла, что вот она достойная царица и что Этодайе надо бы пример с нее брать.

– Тебя, конечно, тебя! Твоя сестра здесь была. – Он отложил кифару и протянул ей руку. Нежна она была, словно женская, но сильна, как мужская. И, трепет преодолев, коснулась Этодайя его пальцев. – Желала она знать, кто я… Она злая. В злом сердце нет красоты.

– А во мне?

– В тебе – есть.

– Ложь!

– Правда, – возразил он, касаясь ее пальцев губами. – Я не умею лгать. Но ты печальна. Я слышал о горе, постигшем вашу семью. Мне жаль твоих братьев.

– И мне… они были добрыми. Веселыми. Они никогда меня не обижали.

Печаль была ей к лицу, и Аполлон залюбовался ею, на мгновенье забыв, кто он такой и почему не может позволить себе отдаться любви.

– Я не знаю, какое зло они совершили, чтобы… – Этодайя закрыла лицо руками, и сердце Аполлона, которое он искренне считал сделанным из камня, вдруг пронзила острая боль. – За что их покарали боги?!

– Их ли? – Он решился обнять ее, и Этодайя прильнула к нему, как ветвь плюща к холодной скале.

– А кого?

Он знал ответ и кусал губы, страшась его выдать. Что сделает она, узнав истину? Убежит в гневе? В ужасе? Проклянет его? Но разве виновна стрела в том, что летит в цель? Что рука, отпустившая тетиву, уже решила все и сразу? И теперь, каковы бы ни были желания стрелы, путь-то ее предначертан.

Молча целовал Аполлон волосы своей возлюбленной, руки ее дрожащие, глаза, полные слез. Росла трещина, расширялась, по каменному сердцу проходила.

– Ты останешься здесь? – спросила Этодайя.

– Останусь. Пока не прогонишь…

– Никогда не прогоню.

Она ушла, оглядываясь, словно опасаясь, что исчезнет он, чужак, укравший ее душу. Отчего не желает Аполлон прийти во дворец? Преклонить колени перед Амфионом и Ниобой? Нашлось бы там место для него. Уж, верно, не стали бы противиться отец и мать их браку. У них еще шесть дочерей, помимо Этодайи, будет кому стать женой царя или героя. А Этодайя желала одного – быть с Аполлоном.

Он же, глядя ей вслед, сдерживал крик, готовый исторгнуться из его горла. Клекотала боль в груди, и немели руки. Вытащив чашу, наполнил ее Аполлон водой и выпил до дна, не морщась. Вгляделся он в лицо прадеда, долго смотрел на него, пока не поплыло серебро, становясь зеркалом.

Вот лежит его Этодайя, бледная. И сомкнуты губы ее, неподвижны ресницы. Не бьется синяя жилка на шее, и лишь ослабевшие руки обнимают рукоять ножа. Улыбается Этодайя счастливо, как будто в радость ей – умереть.

– Нет… нет… не надо, – шепчет Аполлон, ощущая, как невыносимая боль сковывает его. Не вдохнуть. Не выдохнуть.

И, преодолевая ее, он протягивает руку. Касается ледяной ладони, прощаясь.

– Нет, – говорит он пустой чаше. – Ты ошибся! Ошибся!

– Кто ошибся? – спрашивает Клеодокса. Давно пришла она и, скрывшись от людских глаз, смотрела, как обнимает Аполлон неудачницу Этодайю, как говорит с ней ласково, целует нежно. А после, выпив из чаши, меняется в лице.

Что увидел он в ней, в этой чаше, золотоволосый чужак, обещавший возвести на трон Клеодоксу?

Предсказал он верно гибель братьев, и все случилось именно так, как видела она. Обезумевший Сипил убил Исмена. А после пронзил себе грудь стрелой, не желая жить без брата.

И чему же суждено случиться дальше?

– О, здравствуй, змея, – Аполлон улыбался – прежней злой улыбкой. – Приползла ко мне пополнить запасы яда?

– Отчего же, у меня и собственного в достатке. Не то что у дорогой моей сестрицы, которая оказалась так глупа, чтобы полюбить проходимца. Но она всех любит, Аполлон.

– Значит, у нее большое сердце.

– Большое – не значит, что крепкое.

– Чего тебе надобно?

– Узнать, что за чудесная у тебя чаша. Уж не та ли это чаша, о которой матушка не велела нам упоминать? Не ее ли украл коварный Лай? И не из нее ли отравила лошадей Хрисиппа ревнивая Лето? Не эта ли чаша показывает грядущее, взамен отбирая разум? Сколько раз пил из нее мой брат?