Дракула. Повести о вампирах (сборник) - Стокер Брэм

Неожиданно он поднялся.

– Идем, – заговорил он после минутной паузы, – идем, мы должны думать и действовать, есть ли дьяволы, нет их или их множество – безразлично; мы все равно победим.

Он бросился в переднюю за чемоданом, а затем мы вместе поднялись в комнату Люси.

Я снова раздвинул шторы, пока Ван Хелсинг приближался к кровати. На этот раз он не был поражен, когда взглянул на это несчастное лицо, покрытое той же самой ужасной восковой бледностью. Его взгляд выражал суровую печаль и бесконечную жалость.

– Так я и знал, – пробормотал он со вздохом, который так много значил. Затем, не говоря ни слова, он закрыл дверь и начал выкладывать инструменты для новой операции – переливания крови. Я уже давно понял, что это необходимо, и потому начал снимать сюртук, но он остановил меня движением руки.

– Нет, – сказал он. – Сегодня вы станете делать операцию. Я буду объектом. Вы потеряли слишком много крови. – Говоря это, он снял сюртук и засучил рукав рубашки.

Опять операция; опять снотворное; опять краска окрашивает пепельно-серые щеки и восстанавливается ритмичное дыхание здорового сна. На этот раз я караулил, пока Ван Хелсинг подкреплялся и отдыхал.

Он воспользовался первым представившимся удобным случаем и сказал миссис Вестенра, чтобы она ничего не выносила из комнаты Люси, не посоветовавшись предварительно с ним; что цветы имеют ценность как лекарство и что вдыхание их аромата входит в план лечения. Затем он взялся сам следить за ходом дела, сказав, что проведет эту и следующую ночь у постели больной и что сообщит мне, когда прийти.

После двухчасового сна Люси проснулась свежая и веселая, нисколько не чувствуя себя хуже после ужасного испытания.

Что все это значит? Я уже начинаю бояться, не отражается ли на моем мозгу мое долгое пребывание среди сумасшедших.

17 СЕНТЯБРЯ. Четыре спокойных дня и ночи. Я становлюсь такой сильной, что едва узнаю себя. Мне кажется, я пробуждаюсь после долгого кошмара. Я только что проснулась, увидела чудесное солнце и почувствовала свежий утренний воздух. Мне смутно припоминается долгое, тоскливое время ожиданий и страха; мрак, в котором не было ни малейшей надежды на то, что гнет хотя бы разрешится кризисом, а затем – бесконечное забвение и возвращение к жизни, как у водолаза, подымающегося из глубин воды на свет Божий. С тех пор как д-р Ван Хелсинг со мной, все эти ужасные сны, кажется, прошли; звуки, которые обычно сводили меня с ума: удары крыльев об окна, отдаленные голоса, которые казались мне такими близкими, резкий звук, который исходил неведомо откуда и требовал от меня сама не знаю чего, – все это теперь прекратилось. Теперь я нисколько не боюсь засыпать. Я даже не стараюсь не спать. Теперь я стала любить чеснок, и мне присылают каждый день из Гарлема целые корзины его. Сегодня д-р Ван Хелсинг уезжает, так как ему нужно на несколько дней в Амстердам. Но ведь за мной не надо присматривать; я достаточно хорошо себя чувствую, чтобы остаться одной. Благодарю Бога за мою мать, за дорогого Артура и за всех наших друзей, которые столь добры. Я даже не почувствую перемены, так как вчера ночью Ван Хелсинг долгое время спал в своем кресле. Я дважды заставляла его уснуть, несмотря на то что ветви, или летучие мыши, или что-то почти со злобой бились об оконную раму.

После долгих расспросов и отказов и бесконечно повторяя слова «Пелл-Мелл газетт», мне наконец удалось найти смотрителя того отделения Зоологического сада, где содержатся волки. Томас Билдер живет в одном из домиков, находящихся в ограде за слоновником, и как раз садился пить чай, когда я постучался к нему. Томас и его жена очень гостеприимные люди, пожилые, бездетные. И если гостеприимство, с которым они меня приняли, обычно для них, жизнь их, должно быть, довольно комфортабельно устроена. Сторож отказался ввязываться в какие-либо, как он выражается, «штуки», пока не поужинает, против чего я не протестовал. Затем, когда стол был прибран и он закурил свою трубку, сказал:

– Теперь, сэр, пожалуйста, выспрашивайте, чего ни пожелаете. Я, конечно, прошу прощения, что не стал болтать на пустой желудок. Я и сам у себя сначала даю волкам, шакалам и гиенам их десерт, а потом уж расспрашиваю.

– В каком смысле «расспрашиваете»? – поинтересовался я, стараясь завязать разговор.

– А так. Дубинкой по голове – это один разговор, а за ухом почесать – совсем другой. Разговор с дубинкой мне не сильно нравится, покуда не раздам обед, а вот выпьют они свой херес да кофе, как говорится, можно и почесать за ухом.

Наверно, замечали, – философски добавил он, – и в людях есть много общего со зверьем. Вот явились вы, все вынюхиваете, а я, такой-сякой, за ваши собственные паршивые полсоверена хотел бы увидеть, как вы отсюда вылетите, даже рот не успевши раскрыть. Даже после того, как вы этак хитро спросили, может, вам обратиться к надзирателю, чтобы он сам разрешил вам меня расспрашивать. Разве, уж не обижайтесь, я не ответил, чтобы вы лучше к черту катились?

– Да, ответили.

– А еще вы грозились, что меня к ответственности призовете за мою ругань, так будто меня самого по башке дубиной ударили. Но получил ваши полсоверена, и все как рукой сняло. А я ведь не хотел воевать, это я так рычал, дожидаясь ужина, как рычат волки, львы и тигры.

Зато теперь, храни Бог вашу душу, когда старая баба запихнула в меня свой кекс да прополоскала из старого чайника, вот я раскурил трубку и жду, когда вы меня почешете за ухом, а больше вам и не положено, и ни звука от меня не добьетесь. Катитесь вы со своими вопросами! Вы ведь из-за сбежавшего волка явились, я-то знаю.

– Совершенно верно! Я хочу знать ваше мнение об этом. Скажите мне только, как это случилось; а когда я услышу факты, уж я заставлю вас рассказать, почему, по вашему мнению, это произошло и чем, вы думаете, это кончится.

– Хорошо, папаша! Вот почти вся история. Волк этот, его зовут Берсикер, из тех трех серых волков, что привезли из Норвегии, мы его купили четыре года тому назад. Это был славный, послушный волк, никаких с ним тебе забот. Я очень удивляюсь, чего это именно он сбежал, а не какой другой зверь. Так что теперь, выходит, волкам можно верить меньше, чем бабам.

– Не обращайте на него внимания, сэр, – вмешалась тут миссис Билдер с милой улыбкой. – Он так долго возился со зверями! Я беспрестанно Бога благодарю, что он сам не превратился в старого волчину. А вообще-то он совсем неплохой, да и не злой вовсе.

– Это было вчера, сэр, вчера, часа через два после кормежки, вдруг слышу шум. Я устраивал подстилку в обезьяннике для молодой пумы, которая заболела. Но как услышал тявканье и вой, я сейчас же побежал и вижу Берсикера, он как бешеный кидается на решетку, точно на свободу рвется. В этот день было немного народу, и около клетки стоял только один господин, высокого роста, с крючковатым носом и острой бородкой с маленькой проседью. У него были ледяные красные глаза: он мне не понравился, – думал, это он так зверей раздражает. Руки у него в белых лайковых перчатках; он показывает на зверей и говорит: «Сторож, эти волки, кажется, чем-то взволнованы».

– Наверно, вами, – ответил я: очень мне не понравилось, как он со мной разговаривает.

А он не рассердился, хотя я на это рассчитывал, а улыбнулся нахально, раскрыв при этом рот, полный белых острых зубов.

– О нет, – говорит, – я бы им понравился.

– О да, – возражаю, передразнивая его. – Они любят за чаем поточить свои зубы о косточки, которых у вас полон ящик.