Живущие в подполье - Фернандо Намора

Васко устремил взгляд на Олинду, и ее сухие глаза убедили его, что это смерть. Жандармы убили Шико Моуру в предгорьях Сико - Васко хорошо знал эту горную цепь, где ветер разбивается о скалы, а солнце обнажает свой лик, где в музыке ночи слышится шум травы; накануне жандармы нетерпеливо забарабанили в дверь, но кто-то с дозорной вышки в деревне уже выпустил ракету, это был условный знак, чтобы Шико Моура бежал; услыхав их нетерпеливый стук, Олинда проворчала: "Ну кто там еще... - хотя уже догадалась, кто к ним пожаловал. Дайте мне одеться..."

И после того, как они обыскали весь дом, ее спросили:

- Куда ушел ваш муж?

- На охоту.

Олинда тут же спохватилась, ружье висело около лошадиной сбруи, но, к счастью, жандармы его не заметили.

- Проводите нас во двор.

- Я не стану вас провожать, я не знаю вас. В отсутствие мужа я никого не провожаю.

- А мы как раз его и разыскиваем.

- Так ищите.

Один из них заглянул под кровать, хотя другой уже заглядывал раньше ("Мой муж не уместится под кроватью"), затем они отправились во двор, осмотрели изгородь, соломенную сторожку, пришедшую в запустение кузницу и наконец виноградник ("Мой муж не уместится под виноградной лозой"), а потом жандармы бросились в горы, облава началась. Шико Моуру убили.

В Ангре, Васко... Теперь я рассказываю для тебя, Барбара. В Ангре меня наказывали за каждый пустяк, и Шико Моуру тоже, по нескольку дней мы проводили в карцере, иногда в одиночках, мечтая вновь увидеть человеческие лица, копья солнечных лучей, пронзающие гребни гор над плывущими облаками, вновь увидеть полыхающие пламенем маки, но прежде всего - лица людей; Васко всегда старался захватить с собой берет, даже полицейские, приходившие за ним в общую камеру, чтобы увести его в одиночку, знали, что Васко, еще не услышав их приказа, брал одеяло и берет и был готов следовать за ними; однажды он пробыл в каземате - это ужасное место, Барбара, - тринадцать дней, хотя казалось, там невозможно просидеть и трех часов, но люди выдерживали три часа, три дня, двадцать дней - есть ли вообще предел нашим силам, если мы действительно решили сопротивляться; когда Васко выпускали из одиночки, он не верил, что перед ним живые люди, хотелось потрогать их, убедиться, не рассыплются ли они от прикосновения; в карцере берет спасал его от холода, ведь приходилось сидеть на каменных плитах, все время оставаться на ногах было невмоготу, а пол карцера состоял из ступенек, ровно из двадцати четырех ступенек, Барбара, ведущих в подземелье крепости Сан-Жоан Батиста, выход из нее был, конечно, замурован; Васко сидел на берете, а когда голова начинала ныть от холода, пронизывающего до костей холода, который исходил от пола, каменных плит, пропитал весь карцер, натянутый на уши берет защищал его; он подкладывал берет под голову, прислоняясь к стене, неизменно мокрой от сырости (склоненная на руки голова Сары, с пламенеющими на солнце волосами, еле слышный, замирающий голос, ах, эта томная праздность Сары... Зато голова Марии Кристины почти всегда вызывающе поднята), берет согревал его немеющие пальцы, в которых стыла кровь... Верой и правдой послужил ему этот берет. Он был товарищем Васко в годы заключения в Ангре. (Я все еще чувствую себя узником, Алберто. И наверное, никогда не смогу примириться с тем, что прошлое останется прошлым, а настоящее останется таким настоящим.) В Ангре и в Алжубе, в Пенише, в камерах предварительного заключения полицейских участков Лиссабона. Среди воров, подозрительных типов и политзаключенных, согнанных полицией вместе. И потом, когда я вернулся к солнцу, к людям. К каким людям, Алберто? На днях я встретил Аморина. Это был он. Но меня охватили сомнения, точнее, я не хотел верить, что это Аморин, разве мог этот старик быть тем Аморином, которого я знал двадцать лет назад, и я принялся пристально, вызывающе разглядывать его, соскребать с его лица следы времени, чтобы на нем осталась только молодость, не молодость Аморина, а моя молодость, когда существование Аморина было уместным и оправданным. Однако, чем больше я в него всматривался, тем более чужим он мне казался. Сквозь морщины этого изменившегося лица уже не могло проглянуть прошлое, я видел лишь настоящее, развалину. Незнакомого мне человека.

XV

Вот вспорхнула стайка голубей. Внимание Васко, все еще стоящего у окна, привлекло хлопанье крыльев, которого не мог заглушить даже уличный шум. Они летели над крышами, кружа меж телевизионных антенн, словно резвые подростки, играющие в какую-то игру. Голуби не хотели пересекать ущелье проспекта или забираться в поисках приключении высоко в небо. Они не доверяли городу и боялись высоты. Их жизненное пространство было, словно школьный двор, огорожено стеной. В своем стремлении поскорей разрастись город брал приступом фермы, оставляя позади себя очаги сопротивления, которые потом методически завоевывал и разрушал: голубей, хижины, деревья, выросшие прежде, чем появились проспекты; крестьян, не принятых в круг городских жителей, которые всегда суетятся и не задумываются над тем, что заставляет их суетиться. Такой очажок упорно продолжал существовать на задворках здания напротив дома Барбары. Архитекторы, созидатели городского улья, еще не пришли сюда, на эту пустошь, со своей техникой, чтобы крушить, копать, перемалывать, пока мощные машины не сотрут с лица земли следы прошлого огороды, ветхие лачуги, непокорные деревья и бедняков, назовем их деклассированными элементами, тех самых, что однажды так взволновали Жасинту своими клоунскими лохмотьями и напомнили ей голодных воробьев на хлебном поле, - бедняков, тех самых, что чинят и строят для себя новые клетки, которые рано или поздно будут сметены зимними ветрами или бульдозерами. Клетки для людей и для птиц. Клетки без решеток. Вот почему голуби летали весело и неутомимо, не боясь самолетов, этих птиц города.

На задворках здания напротив стыдливо прятались от глаз горожан груды ржавого железа, почерневшего от сырости дерева, зловонные помойки, сотрясающиеся от ветра лачуги, белье на веревке, надутое, как парус, и бедняки со своими голубями. Высунувшись из окна пятого этажа, из окна без занавесок ("На днях я сменю гардины, да и мебель тоже, или хотя бы сделаю перестановку; поменяешь мебель местами - и уже будто что-то новое в комнате, ты не замечал?"), Васко с наслаждением следил за их веселым полетом. Он забыл о времени, о том, что ждет Жасинту. И все же скоро, чтобы избежать нареканий Барбары (индианки Барбары или Нурии?), он снова опустит жалюзи, простится с неугомонными голубями, которые были свободны, даже когда не пользовались своей свободой, и вернется домой со спокойной совестью.

Впрочем, это спокойствие было призрачным. Спускаясь на лифте или, может быть, чуть позднее, уже на улице, оглушенный ревом города, он почувствует, как когтистая лапа сжимает его сердце: Мария Кристина. Васко никогда не знал, кто выйдет ему навстречу: воительница с надменным холодным лицом или женщина, которой знакомы тоска и страдания. Прежде ее страсть к обвинениям была просто привычкой или стратегической хитростью: настороженная бдительность Марии Кристины лишь прикрывала уверенность в том, что Васко предан и покорен. А сомнения мнимые или подлинные помогали ей истязать себя и мужа. Теперь же, после телефонных звонков и гадких провокаций Жасинты, все рухнуло. В отчаянии Мария Кристина цеплялась уже не за высокомерную уверенность в Васко и не за мимолетное сомнение, а за мысль, что непременно должна обрести вновь то, что выскользнуло из-под ее тиранической опеки. Чего бы это ни стоило. Она не испугалась скрестить оружие с Жасинтой, прибегнув к запоздалому кокетству, которое выглядело смешным: платье с рискованным декольте, каждое утро гимнастика в солярии на мансарде, чтобы кожа немного загорела, неумеренный пыл в ласках, сулящих то, чего они никогда не давали, и завершающихся холодным разочарованием; она унижалась перед ним ("Ты еще находишь меня соблазнительной?"), прощала, не обижая ("Если хочешь, Васко, жизнь всегда можно начать сначала"), и, наконец, проявила внезапный интерес к его творчеству, которое прежде считала ремеслом на потребу нуворишей. Однажды вечером Мария Кристина пришла к нему в мастерскую.

- Я не помешала? - спросила она, тщетно пытаясь придать голосу непринужденность.

И Васко показалось, будто перед ним из темноты вдруг вырос соглядатай. Руки, в которых он сжимал молоток, задрожали. Опустив глаза, Васко проговорил, с трудом шевеля пересохшими губами:

- Ты здесь? Что тебе надо?

- Пришла посмотреть на тебя. - Васко заметил, что лицо у нее внезапно помолодело, словно засветилось от забытой и вновь обретенной радости. Тем не менее она поспешила добавить: - А что, я могла здесь встретить еще кого-нибудь?

Мария Кристина закусила губу, но слова были произнесены, исправить сказанное было невозможно. С равнодушной усмешкой Васко ответил: