Понимание - Евгений Богат

Писатели часто получают исповедальные письма.

Иногда это письма анонимные, что особенно обнажает их неутилитарное назначение: высказаться, излить душу. И — быть выслушанным. Или хотя бы — услышанным.

Существует и чисто возрастная закономерность — авторам писем тридцать пять сорок лет. Лучшая часть жизни осталась позади, и хочется понять, уразуметь, почему она не стала в действительности лучшей.

Хочется, высказываясь, изливая душу, осознать себя, собственную судьбу. Чтобы легко стало не только в те минуты, когда пишешь, говоришь. Чтобы и потом жить — нет, не легче, мудрее.

Это — нелукавые, откровенные письма. Читать их интересно, но чаще больно. Читать их нелегко. Иногда они вызывают чувства настолько сложные, что хочется, отложив письмо, разобраться в себе самом, в собственном отношении к автору…

А иногда и вовсе не хочется читать дальше ведь, исповедуясь, человек перекладывает нечто и на твое сердце.

Я и сам получаю подобные письма и переживаю все то, о чем рассказал сейчас. И вот что странно: с течением лет, несмотря на то, что читать их по-прежнему нелегко и даже больно, тайно досадую, долго их не получая, что порой наводит на общее соображение: может быть, тот, кому исповедуются, испытывает не меньшую потребность в исповеди, чем те, кто исповедуется.

Я читаю, а точнее — выслушиваю, медленно, с перерывами, нарабатывая в себе образ автора. Порой это удается до степени явственного чуда. И вот передо мною уже не письмо, а этот живой человек. Тогда я опять начинаю читать с самого начала, как бы восстанавливая абсолютно живое общение с первых строк.

Но есть письма, читая которые не надо возвращаться к началу, потому что с письмом — стоит вынуть из конверта исписанные листы — вошел человек. И нет письма — бумаги, чернил, — он, живой, сидит перед тобой, рассказывает.

И это настолько достоверно, что, кончив читать, удивляешься, почему в комнате никого нет? Ведь был же он, был тут сию минуту, был… Он и в памяти остается не как письмо, а как человек, как человек-письмо.

Иногда остается настолько явственно, что, отвечая, пишу: «Когда вы у меня были…» А он недоумевает: «Не был я у вас, путаете с кем-то…» А я уверяю, что не путаю, пытаюсь объяснить, не впадая в мистику, мое «ясновидение». И он понимает наконец.

А о «ясновидении» упомянул я не случайно: бывало, не особенно часто, но бывало, что, увидев действительно живого автора письма, узнавал в нем тот ясный в воображении образ. И узнавал не только в духовно-душевной сути, а в телесной яви.

В этом любопытная особенность подлинно исповедального письма (если, конечно, читать его сосредоточенно): человек выходит из него, как Минерва вышла из головы Юпитера: завершенно и отчетливо — пластично до мелочей, ну, складок на одежде…

Вот и об авторе этого письма я расскажу, будто бы был у меня он сам, хотя я никогда не видел его и, должно быть, не увижу, потому что оно без подписи. Эффект непосредственного общения усилился тем, что письмо по ритму напоминало живую речь.

Он вошел ко мне поздно вечером (письмо я вынул, возвращаясь с работы), извинился, что побеспокоил.

— Я первый раз пишу незнакомому человеку, отрываю вас от дел или от минут отдыха, но у меня немаловажное сообщение. Однако, чтобы вы поняли его именно в смысле важности, вам надо выслушать — наберитесь, пожалуйста, терпения — историю моей жизни. Мне двадцать пять лет, я, — улыбнулся, — не курю и не пью, застенчив и с детства люблю читать.

…Он сидел передо мною в сумерках осеннего дня, когда читать или рассматривать лицо собеседника можно лишь с явным напряжением. Узкоплечий и сутуловатый, с коротко остриженной головой, с замершими на коленях ладонями, сидел с той потаенностыо застенчивого человека, которая особенно сильна у людей, решившихся на непривычную откровенность.

— Мне двадцать пять лет, говорят, что у меня «золотые руки»: я все умею делать. Говорят, что я мог бы зарабатывать колоссальные деньги. Но я их не зарабатываю, хотя не ленив. Все мое богатство — книги. Но и библиотеки большой у меня нет, потому что я живу в общежитии…

У меня нет никого из родных, мое детство — детдом и интернат. Но нет! — я совсем не типичный детдомовец. Не типичный в смысле жизнестойкости. Наверное, не в каждой семье ребенок получает столько тепла, понимания, сколько получал я (или мы) в детдоме. Я рос в детдоме в то время, когда был «открыт» Корчак. Мои воспитатели обожали его и все делали «по Корчаку». И насколько мне известно, из стен нашего детдома вышло немало душевно сильных людей. Я «не получился» не из-за Корча-ка, нет… Когда я сегодня анализирую мое воспитание, то вижу его основной порок не в том, что было чересчур много доброты, а в том, что было чересчур много оптимизма. Была бездумная и безрассудная вера в неминуемое, в фатально неизбежное торжество доброты, — даже шире: добра — в любой ситуации. И доброта хорошее качество, и оптимизм хорошая вещь, но вот в сочетании они могут родить что-то страшно незащищенное… вроде меня.

Я — он опять улыбнулся застенчиво, робко — подавал большие надежды. Неплохо учился, хорошо рисовал, у меня был красивый почерк, который восхищал моих учителей. И товарищи меня уважали, даже любили — за недетскую серьезность, справедливость, строгость. Но товарищей, честно говоря, было у меня мало. Я любил одиночество.

Я старался держаться в тени, хотя во многих случаях я без особых усилий мог бы быть лидером, вожаком. Даже физически я был сильным и часто в спортзале вызывал аплодисменты. Но и тут я не любил быть первым, быть на виду у всех.

С девочками я чувствовал себя лучше. И им тоже правилось, когда я участвовал в их играх. С девочками мне было хорошо. До первого удара, который нанесла одна из них.

Однажды, сидя с девочкой на уроке за одной партой, я со скуки стал вырезать перочинным ножиком собственное имя. Она это увидела и попросила, чтобы я вырезал рядом и ее имя. Налюбовавшись моей законченной работой, она тут же подняла руку и во всеуслышание, искоса поглядывая на мою бывшую соседку по парте, заявила, что я, мол, не слушаю урок, а занимаюсь порчей государственного имущества, то есть парты.

Сколько я себя помню, я любил книги, жил книгами. Любил жить в книгах. И будущая жизнь рисовалась мне чисто книжно. А в большинстве книг, вам это известно, наверное, лучше, чем мне, торжествует добро. От книг исходил тот же оптимизм, что и от моих воспитателей, но более возвышенный, облагороженный красивыми образами и красивыми отношениями и поэтому, наверное, более опасный…

Я вырос в убеждении, что я, моя персона, мой внутренний мир, моя судьба интересны всем, как были они интересны моим воспитателям и как мне самому интересны личности героев моих любимых книг. И вот когда я вышел в самостоятельную жизнь, я был потрясен и ошеломлен. Мне было шестнадцать лет, и я долгое время ничего не мог понять…

Я, как ребенок, не понимал, почему моя судьба, мой мир далеко не всем интересны. Меня, как малое дитя, удивляло равнодушие и совершенно потрясало, что меня, улыбаясь, могут обмануть. Я, конечно, и раньше читал и слышал о том, что существуют нечестность и несправедливость, но лично меня эти вещи не касались. Они жили отвлеченно, умозрительно в мире, где тотально торжествует добро. А сейчас — коснулись, и я ужаснулся.

Я невзлюбил книги, я начал их винить в том, что оказался беззащитным перед подлинной жизнью, я начал думать, что если бы тянулся не к ним, а к людям, то чувствовал бы себя увереннее…

Теперь я жил в общежитии. Поскольку особым комфортом я никогда не был избалован, то и общежитие воспринимал как нечто само собой разумеющееся, пока не совершил одного безрадостного открытия. Я, конечно же, с первых же дней заметил, что наряду с молодыми и совсем юными, вроде меня, на одних этажах и даже в одних комнатах с нами живут люди менее молодые: тридцати — тридцати пяти лет и даже совсем немолодые, сорокапятилетние. Ну, живут, думал я, и живут, что в этом особенного, работают, как и я, на большом заводе, вечером возвращаются в большое общежитие… А потом подумал: а почему, собственно, сорокапятилетний человек возвращается в общежитие, а не домой? У меня лично никогда не было дома, но это, наверное, для сироты естественно. У меня нет и не было дома, но я мальчик, подросток, юноша… А они — сорокапятилетние… И тут я понял, что они — неудачники. Это те, кому не удалась жизнь. Я, конечно, сознавал, что общежитие не модель мира, и все же не мог не думать о том, что жизнь полна неудачников. И меня вдруг ужаснула перспектива самому застрять в общежитии до сорока пяти лет. Я подумал: вот когда-нибудь поселится тут юноша моего возраста и увидит меня, уже сорокапятилетнего, и подумает: неудачник!

Мне захотелось собственного дома. И именно в это время началась моя первая и, должно быть, последняя в жизни любовь. Познакомился я с нею заочно: написал письмо. По радио вечером в воскресенье — я лежал у себя в комнате, читать не хотелось, потому что, повторяю, книги я разлюбил, — по радио передавали концерт по заявкам. Она попросила, чтобы исполнили арию певца за сценой из оперы Аренского «Рафаэль». Я эту музыку любил до обожания еще с детдомовских времен. «Страстью и негою сердце трепещет, льются томительно…» Лилась томительно музыка, и я воображал ее. Радиодиктор назвал имя, фамилию, возраст — 16 лет, сообщил, что она отличница. Поэтому, догадывался я, и удостоили ее высокой чести исполнить по радио, на всю страну, ее любимую арию.