Жар-цвет - Александр Амфитеатров

— Что же это значит?

— Значит-то понятно что! Вследствие бурного течения разрушительной болезни клетки эпидермы слишком раздрябли, потеряли свою сдерживающую энергию, и открылось кровотечение через поры. Остановить его — вне средств медицины. Если оно не прекратится само собою, больной медленно, капля по капле, потеряет свою кровь и умрет… Надо благодарить бога за одно: это не слишком мучительная смерть, как раз та самая, что избирали стоики — Сенека, Тразея и другие, открывавшие себе жилы в ваннах.

Граф поспешил послать за фаэтоном и вместе с Моллоком помчался к Вучичам.

— Нехорошо, совсем нехорошо… — встретил их осунувшийся старый Вучич.

— Послать бы за священником? — предложил Моллок.

Больной услыхал.

— Разве я умираю? — тихо спросил он.

— Нет, но…

— В таком случае— оставьте меня в покое…

— Многие чувствуют себя легче, исполнив христианские обязанности.

Алексей Леонидович долго молчал. Потом сказал:

— Нет. Ей все равно — кто верит в крест или полумесяц, целует туфлю папы или руку цареградского патриарха, ходит в костел или в церковь, в мечеть или в синагогу… Мне это не поможет. Не хочу.

— Бредит, — шепнул Моллок.

Старый Вучич согласно кивнул глазами, но граф Гичовский переглянулся с Зоицей, и она, страшно бледная, вышла из комнаты, пошатнувшись в дверях…

Моллок приподнял одеяло и жестом пригласил графа Валерия взглянуть на постель больного. Гичовский едва стерпел, чтобы на ахнуть громко; на совершенно розовой простыне бессильно лежали исхудалые ноги Дебрянского, покрытые ярко-красными пятнами крови, неустанно выступавшими из тела, подобно росе…

— Это уже четвертую простыню мы меняем! — тихо сказал Вучич, с глазами, полными слез. Зоица возвратилась и стояла на коленях у кровати умирающего жениха, бессильно припав головою к железной перекладине…

— Все это ничего, — лепетал Алексей Леонидович, — но вот зачем она… она…

— Кто? — спрашивал, склонясь к больному, Гичовский.

— Она… Анна…

— Вы видите? — хмуро спрашивал Гичовский.

— Нет, я чувствую в воздухе… Мне душно от нее… Разве вы не слышите запаха трупа?.. Гичовский! Не позволяйте ей! Зачем она! Петров… Петров… где ты? Ведь ты мне обещал…

— Плохо дело, — безнадежно отнесся граф к Моллоку. — Хоть бы поддержать его настолько, чтобы умер-то не в безумии.

— Я выписал мускус и послал своего ассистента за кислородом… Если в доме есть шампанское, будем поить его шампанским… Необходимо спасти деятельность сердца…

Зоица бросилась к жениху — он отвел ее руки и в то же время, безнадежно глядя в пространство, твердил:

— Петров!.. Петров!.. Петров!.. Его нет, а она здесь… разве вы не слышите запаха трупа?..

— Неудивительно, если мы его и почувствуем, — сказал Моллок Гичовскому. — Нагнитесь к нему, понюхайте его дыхание: конечно, он уже слышит внутри себя какой-то гангренозный процесс…

Простыню под больным опять переменили. Напившись шампанского, Дебрянский задремал. Полчаса спустя Моллок снова заглянул под одеяло и подошел к Вучичу с несколько более светлым лицом.

— Как будто, наконец, хороший признак, — сказал он, — хотя я ни капли не надеюсь и ни за что не ручаюсь… Простыни чисты. Кровавое выпотение остановилось. Может быть, укрепляющие средства подействуют, и он еще выдержит чудом каким-нибудь эту страшную слабость… Богатый, сильный организм. Другой на его месте давно был бы покойник.

Дебрянский заснул. Моллок потребовал, чтобы от рольного удалились все, оставив при нем лишь одного человека сиделкою и стражем. Первую очередь взял на себя Гичовский. Моллок на всякий случай оставил в доме своего ассистента и уехал. Когда он сходил с крыльца виллы к своему экипажу, навстречу ему вверх по крыльцу быстро поднималась дама, одетая в черное, маленького роста, с наклоненною головою под траурным вуалем. Моллок вежливо дотронулся до своего цилиндра, но дама не обратила на поклон никакого внимания и прошла своей дорогой. Ее невежливость удивила доктора, но еще больше походка: она шла странными, шаткими, точно у нее были ватные ноги, и уверенными в то же время, будто механическими, шагами, точно она не видела, где и куда шагает, но не могла бы ошибиться ни одним шагом, ни короче, ни шире, как живая машина, заведенная на определенное движение с рассчитанным расстоянием и ритмом.

— Любопытный образец ataxia locomoto-ris[47], — подумал врачВыехав на марину, он спросил своего кучера:

— Спиро, не знаете ли вы, кто была эта незнакомая дама, которую мы встретили, отъезжая от Вучичей?

— Я не заметил никакой дамы, господин.

— Ну вот — я раскланялся с нею на крыльце… В черном, под вуалем?

— Ах, в черном? Тогда это, наверное, монахиня из монастыря св. Константина. Они, как вороны, летят к постели каждого больного…

— На нее нельзя не обратить внимания. Она идет — будто у нее согнуты колени и колесики вместо ступни.

— Приседает? Ага! В таком случае, это сестра Августа из евангелической общины. Она волочит ногу и вечно жалуется на ревматизм..

Гичовский, по уговору с Вучичами, должен был дежурить у постели Дебрянского два часа. Потом его сменяла Зоица.

Мерное шлепанье морского прибоя незаметно баюкало Гичовского: он устал, гоняясь за Лалою по горам, гораздо больше, чем думал сначала. Он долго боролся со сном и все-таки не одолел: его шатнуло раза два на стуле… перед глазами поплыла розовая мгла… мысли запрыгали в голове, не теряя еще связи с действительностью, но утратив всякую последовательность… всплыло два-три далеких воспоминания — настолько неожиданных, что Гичовский очень удивился, откуда они взялись, потому что он думал, что еще бодрствует, а на самом деле уже давно дремал…

Из дремотного тумана вышел и сел перед Гичовским незнакомый человек странной и печальной наружности: желтое комковатое дицо его было угрюмо, глаза — две блестящие коричневые точки — смотрели пристально и тревожно… Он качал головою и жалобно лепетал. Гичовский не слышал звуков голоса и тем не менее разбирал слова:

— Я предупреждал… я говорил… ах как дурно! как дурно!

И графу Валерию было почему-то и досадно, и страшно слушать, хотя он не понимал, о чем лепечет назнакомый господин, когда и кого он предупреждал, что дурно.

— Какой тяжелый и проклятый сон! — думал Гичовский, придя, наконец, к убеждению, что он спит, а сон между тем бормотал:

— Я предупреждал, что я мог… а многого я не могу… тень против явлений…

— Ага! — с удовольствием соображал сонный граф, — я тебя поймал: ты дезертир, ты Петров, ты забежал в мою голову из головы Дебрянского…

— Я дезертир! Я "Троватор"! Vive le desert[48]! Фелисьен Давид работы Микеланджело! И вдруг он вытянулся и закружился дымною спиралью, на вершине которой беспорядочно шаталась его голова с испуганными глазами:

— Проснитесь, граф Манрико! — болтал он, шевеля далеко перед собою в воздухе необычайно длинным и тонким языком. — Я сон… только сон… сон пустыни… le desert, le desert[49]… Филистимляне близко… Вставай, Давид! Но граф спал и думал:

— Вот чудак дезертир… завел себе винт вместо тела?

— Близко… близко… здесь! — взвизгнул сон, шатаясь, точно маятник, саженными раз-махами. Спираль переломилась, лицо неизвестного, сверзившись с высоты, очутилось у сапога Гичовского и быстро поползло в сторону глазастою сороконожкою…

— Она здесь, она здесь… а я — что же?… Deserto sulla terra[50]… я сон, только сон, — слышалось Гичовскому, между тем как сороконожка медленно, лапка по лапке, превращалась в клубы дымчатых паров. И все потемнело — и не стало больше никаких видений. Сон тяжелым свинцовым грузом навалился на грудь графа. Его разбудил неистовый вопль… Оглядевшись мутными глазами, граф не сразу сообразил, где он и зачем… Вид постели с распростертым на ней больным возвратил Гичовского к действительности.

— Боже мой! — зашептал он в стыде и смущении, между тем как его еще шатало сном и глаза его слипались, и предметы в зрении его смешивались и сливались очертаниями и красками.

— Я проспал… Зоица! вы уже здесь… извините, ради бога… зачем вы меня не разбудили?

Зоица, в платке с черною косынкою на голове, стояла на коленях у постели, как давеча, опустив низко голову свою к лицу больного, и не шевельнулась, не отозвалась, когда Гичовский ее окликнул. А Дебрянский кричал, без слов, дикими короткими взвываниями, громовою икотою, будто ревом ягуара из огромной, пешерно пустой груди…

— Это — агония! последний смертный вопль! — как молния озарило графа и стряхнуло с него шатающее опьянение сна. Обойдя Зоицу, он стал на колени с другой стороны кровати и нагнулся к Алексею Леонидовичу: теперь больной только хрипел и вздрагивал, глаза его, мутные и ясные в то же время, как бутылочное стекло, были ужасны… они смотрели и не видели… Кровь лила ручьями… он тонул в крови.