К своей звезде - Аркадий Пинчук

Все это она ему завтра и скажет. И пусть утешается своей рафинированной интеллигентностью.

Нина понимала шаткость этих аргументов, но ей хотелось хоть за что-нибудь зацепиться, чтобы разозлить себя, укрепиться в принятом решении. Верила еще, что силы ее умножатся после встречи с Федором.

Муравко и Юля стояли у входа на перрон.

– Успели в Русский? – спросила Нина.

– И в Военно-морской тоже, – ответил Муравко.

– И что вы в нем интересного увидели? Там же одни модели.

Юля тихо засмеялась.

– Нина Михайловна! – Муравко грозно насупился. – Еще одно плохое слово про этот музей, и мы станем врагами!

– Упаси бог, – улыбнулась Нина. – Просто я знаю, что этот музей любят дети.

– Этот музей любят все. Просто дети непосредственно выражают свое восхищение, а взрослые… В общем, не будем об этом. Билет мы на вас взяли. Как договорились.

– Ну, а чем вас Русский поразил? – снова спросила Нина, чтобы поддержать ни к чему не обязывающий разговор.

– «Последним днем Помпеи», – сказала Юля, глядя на Муравко. – Мы почти не выходили из брюлловского зала.

– Интересно, – искренне удивилась Нина. Она любила Русский, частенько захаживала в него, любила, не распыляясь, подольше побыть в одном из залов, но ее ни разу еще не потянуло к полотнам Брюллова. Его картины казались ей слишком гладкими, слишком классическими, воображение скользило по ним, не цепляясь ни за какую шероховатость. Все правильно. Чем же мог поразить Брюллов человека, занимающегося далеким от искусства делом?

– Не знаю, – пожал плечами Муравко. – У меня такое ощущение, что краски для картин он замешивал на своей крови. Они живым теплом отдают.

– Мне такое и в голову не приходило, – сказала Юля. – А когда всмотрелась, честное слово, почувствовала жар.

Все трое стали наперебой вспоминать брюлловские полотна: «Вирсавию», «Пилигримов», «Всадницу», «Бахчисарайский фонтан», портрет Ю. Самойловой. На какой-то оценке Муравко и Юля не сошлись, упрямо заспорили, и Нина, воспользовавшись ситуацией, откинулась в угол и прикрыла глаза. Ей хотелось подумать о своем, хотелось представить, как они встретятся с Федором, как он обрадуется ее неожиданному появлению, а еще больше – ее решению.

А вдруг не обрадуется?

Нелепость вопроса была настолько очевидной, что Нина едва не выдала себя счастливой улыбкой. «Вот оно, настоящее! – радостно подумала она. – Даже для шутливого сомнения нет почвы». И еще она подумала, что, если бы всегда была рядом с Ефимовым, такой бы вопрос ей и в голову не посмел прийти. Обрадуется! Как ребенок обрадуется. И будет бесконечно счастливыми глазами ловить ее глаза, прислушиваться к стуку сердца. Потому что она сама с дрожью ждет встречи и точно такая же сумасшедшая, как он.

В который раз она вновь и вновь перебирала в памяти ту мгновенную, как молния, встречу на вокзале. Сколько чепухи наговорила она ему! Как ей хотелось выпрыгнуть из вагона и бежать по шпалам в обратную сторону. Она действительно стала ненормальной – тут Маргоша права. И мама сказала ей то же. Только еще и объяснила: «От жиру ты свихнулась, доченька».

Мать к Нине наведывалась дважды в год. Зимой на недельку, чтобы отметить день рождения внучки Леночки, и летом, когда в огороде все сделано, а урожай убирать еще рано. Она откровенно радовалась за дочь, не могла нахвалиться зятем и особенно трогательные отношения у нее были с Ленкой. С приездом бабушки ребенок становился неузнаваемым. Всегда образцово послушная, Ленка начинала выделывать такие номера перед бабкой, у нее прорезался такой повелительно-царский тон, что родители от удивления раскрывали рот: наша ли это девочка? А бабка, вместо того чтобы одернуть внучку, с покорной улыбкой выполняла любую ее прихоть.

– Бабушка, ну почему ты такая глупая? – вопрошало воспитанное дитя.

– Потому что старая, – с удивительным спокойствием отвечала пожилая женщина.

Но от этого спокойствия и покорности не осталось и малейшего следа, когда Нина проговорилась, что встретила Федю Ефимова и что, оказывается, до сих пор любит его.

– В нашем роду потаскух не было, – сказала, как пригвоздила. С гневом, с ненавистью. И Нина поняла, что от матери ей не будет ни сочувствия, ни поддержки. Только гнев и осуждение.

А у нее все равно были за спиной крылья. И сегодня Нина уже знала: крылья от веры, что ты под этим небом не одинок, что есть еще одна душа, переполненная любовью и нежностью, есть человек, который способен тебя понимать без слов, на расстоянии чувствовать боль твою и верить тебе.

Когда они вышли из поезда и, обогнув вокзал, остановились возле очереди, ожидавшей такси, Нина забеспокоилась – куда ей идти?

– К нам, – сказала Юля. – А Коля в это время отыщет Ефимова.

Нина потерла щеку. Чем-то этот вариант смущал ее. Не хотелось снова попадаться на глаза Павлу Ивановичу Чижу. Он, конечно, ничего не скажет, не упрекнет, даже, наверное, будет по-своему рад. Но ведь про себя все равно подумает о ней нечто такое, что вслух не говорят.

Она не знала, почему ее беспокоит мнение именно этого человека, но подсознательно чувствовала – хочет ему нравиться, хочет, чтобы он думал о ней хорошо.

Чижа дома не было, и Нина повеселела.

– Мы ваш день рождения отметим здесь, – осенило Юлю.

– Отличная идея! – поддержал Муравко. – Пока вы сообразите закуску, я обеспечу гостей и все остальное.

– Чувствуйте себя как дома, – сказала Юля. – Я сейчас картошки нажарю.

– Я помогу, – вызвалась Нина.

Удивленно разглядывая увешанную деревянными ложками стену, она взяла нож и начала быстро чистить картошку. Затем она проворно извлекала из холодильника продукты, что-то крошила, что-то размешивала, раскладывала по тарелкам, руки ее были умелы и быстры.

Нина совсем успокоилась, и ей на какое-то мгновение показалось, что все под этим небом ясно и гармонично, все живут в полном согласии со своей совестью, противоречия сглажены, конфликты существуют только в кино и на театральных подмостках.

– Вы его никогда не любили? – вопрос Юли мгновенно вернул на грешную землю.

– Любила, – не стала лукавить она.

– А как же Ефимов? – Юля перестала размешивать салат и опустила руки. – Разве так можно – сразу двоих? Извините, – она виновато пожала плечами, – я просто…

– Когда мы потеряли друг друга, я думала, смотреть ни на кого не буду. И замуж-то вышла, чтобы заглушить в памяти… И действительно, заглушила. Особенно когда Ленка появилась. Он хороший человек, Олег. Я считала, что люблю его. А Федю встретила и поняла: все придумала.

– А почему вы потеряли друг друга?

– Если бы знать… Он моих писем не получал, а я – его. Обида была такая – жить не хотелось. Ну и…

– А вам Коля нравится?

Нина улыбнулась. Она по-хорошему завидовала безоблачному счастью своих новых друзей и радовалась, что они еще не познали беды. Вот когда наделают ошибок, когда осмыслят потерянное, тогда эти дни вспомнят как самые распрекрасные денечки всей своей жизни. А может, у них все сложится и безошибочно.

Открутить бы календарь на десять лет назад, Нина бы не позволила себе беспечно уповать на будущее, она бы каждую минуту своего бытия испила, как пьют родниковую воду в жаркий полдень июля.

Ефимов, как его Нина ни ждала, появился пред очами ее совершенно неожиданно. Бездумно взглянув в окно, Нина сразу увидела и клумбы с цветами, и вкопанный в землю потрескавшийся от дождей столик, и ровный ряд подстриженных кустиков, и человека в тенниске, и цветы в его руке, и что-то еще. И сразу не могла сообразить, почему этот человек стоит среди клумб и смотрит на окно. А потом почувствовала, как немеет щека, как ослабли руки, державшие картофелину и нож. Словно сонная, она подошла к окну и прижалась к стеклу. И хотя отчетливо представила, что нос ее будет видеться ему расплющенным и некрасивым, оторваться от стекла уже не могла.

Ефимов засмеялся, вскинул над головой руки, одну с букетом, другую с какой-то коробкой, и счастливый, что не остался не замеченным, закружился в танце на виду всего дома.

– Я вычислил тебя, – сказал он позже. – Прикинул время и безошибочно подрулил под окно.

Юля вытолкала их из кухни, сказав, что ужин теперь приготовит сама, и плотно закрыла дверь. Они прижались друг к другу посреди чужой комнаты, чужих стен, чужих предметов. И было Нине странно, что она себя чувствовала так, словно после долгого-долгого отсутствия наконец возвратилась домой.

– Ох, господи! – вырвался из ее груди облегченно-счастливый вздох. – Возможно ли это?..

Так хотелось окончательно поверить в сбыточность всего того, что грезилось бессонными ночами, что виделось в недосягаемом будущем за плотным барьером времени.

– Как тебе жилось все эти годы?

– Хорошо, Федя.

– А сейчас?

– Сейчас мне очень плохо, Федя. Так плохо, что смерть можно принять за счастье.