Подобный богу (= Убить зло) - Рекс Стаут

- Я хотел пригласить тебя в дело, - добавил Ларри, - но это слишком рискованно. Если полмиллиона Дика уйдут в песок, его это не разорит, но ты-то живешь на заработок.

Ты быстро взглянул на него, заподозрив насмешку, но ничего подобного не увидел на его серьезном лице. Действительно, десять лет, прожитых с Эрмой, сделали тебя несколько уязвимым. Что ж, работа бывает разной.

В тот вечер ты решил пойти домой пешком, прошел почти три мили, с удовольствием вдыхая свежий, июньский воздух, каким-то образом проникающий даже на Пятую авеню через мили асфальта и вонючих газов. Как было бы приятно, думал ты, вернуться сейчас в маленький городок в Огайо, осененный кленами... Господи, что за идиотская мысль! Было бы еще хуже. Всегда может быть хуже того, что есть. Скоро уже Эрма снова уедет, ты не знал куда и не стремился это выяснить, только ехать с ней не собирался; Ларри вернется в свою империю песка и полыни; Джейн с детишками загрузятся в свой старенький "стефенс" и отправятся к морю...

Ты никому из них не принадлежишь. И тебе нигде нет места.

Эрмы не было дома, когда ты пришел. Ты бродил по тихому, просторному и безупречному дому - фаянс, китайские безделушки, Шератон, Керманшах, баята, - что за чепуха, игрушки для скучающих дебилов. Люди, которые их делали, давно рассыпались в прах. Тебе захотелось разбить или разорвать что-нибудь.

Тебе была противна мысль лечь в постель, но она, по крайней мере, была неприкосновенно твоя, и ты направился к себе раздеться. Снимая пиджак, ты заметил, что горничная во время уборки отодвинула бюст Уильяма Завоевателя, а потом забыла поставить в угол, и он стоял там, глядя на тебя, со своей величавой головой, улыбающийся и самоуверенный. В припадке неожиданной ярости ты столкнул его на пол и пнул ногой, едва ее не сломав.

Морщась от боли, ты снял туфли, опустил ноги в ванну с горячей водой и уселся там, читая газету...

L

Он остановился и замер.

Из-за закрытой двери на верхней площадке слабо донесся голос:

Я ничего не могу, беби, дать тебе, кроме любви, Это единственное, что есть у меня в избытке...

Невыразительный и тонкий голос выводил то, что едва ли можно было назвать мелодией. Несколько фальшивых и сбивчивых модуляций, заканчивающихся каким-то жалким и отчаянным писком. Последовала долгая пауза, а затем снова раздалось:

Счастье, и я думаю...

Опять тишина.

Его затрясло, но он с усилием овладел собой и застыл. Голос звучал теперь еще слабее:

Я ничего не могу, беби, дать тебе, кроме любви, Это единственное, что есть у меня в избытке...

Затем более длительное молчание и опять:

Счастье, и я думаю...

Тишина.

Так, подумал он, значит, она не сидит в кресле и не читает - она расхаживает по комнате, что-то делает, приближается к двери, затем удаляется в спальню; ее шагов не слышно, она в своих тапочках на фетровой подметке...

12

Она всегда так пела - остальных слов просто не знала. За исключением этого "беби", какого черта ей не вставить его дважды, по крайней мере. Если это можно назвать пением. Давным-давно, еще тогда, очень давно, в ее голосе было что-то волнующее, может, и сейчас это есть - да, что-то есть, только дело не в ее голосе.

И все-таки в ее голосе было что-то, и в тот первый вечер ты снова это услышал. Не так давно ты проклинал судьбу за то совпадение, благодаря которому нашел ее, но удивительно скорее то, что ты не нашел ее раньше. Она жила в Нью-Йорке больше пяти лет, иногда, возможно, оказывалась совсем рядом с тобой - в поезде подземки или где-нибудь на улице. Рано или поздно...

Вы появились в театре, когда занавес уже был поднят, как это обычно бывает, когда ты приходишь с Эрмой.

Это было накануне ее отъезда в Эдирондекс. В конце первого акта, когда занавес опустился, ты услышал прямо за своей спиной чей-то голос:

- Кажется, я оставила свой носовой платок в туалетной комнате.

Эффект был странным. Ты не узнал этого голоса, тебе даже не пришло в голову, что ты когда-либо слышал его, но он поразительно взволновал тебя; ты вздрогнул и почувствовал тревогу; не поворачивая головы, ты не ответил на какой-то вопрос Эрмы и с волнением ожидал. Мужской баритон ответил:

- Может, одолжить тебе мой?

Затем снова послышался тот голос:

- Да, видимо, придется так сделать.

Ты мгновенно обернулся, пренебрегая приличиями, в упор посмотрел на сидевшую за тобой женщину и сразу ее узнал.

Если бы у тебя была хоть капля мозгов, ты сказал бы Эрме, что у тебя внезапно заболел живот или тебя поразил приступ слабоумия, после чего немедленно покинул бы театр. Но ты просидел весь антракт, прислушиваясь к хрипловатому голосу, и к концу второго акта, ощущая столь близкое присутствие Миллисент, ты пришел в состояние невероятного возбуждения.

- Может, служащая туалета его нашла, - сказала она, - посмотрю после второго акта.

Когда занавес снова упал, ты пробормотал Эрме какие-то сбивчивые извинения, вскочил с места и оказался за оркестром еще до того, как включили свет. Она прошла по боковому проходу между креслами под руку со своим партнером, высоким худым молодым человеком в коричневом костюме, и ты встал в сторонку, пропуская их. Затем они разошлись в разных направлениях, и ты бросился за ней и тронул ее за плечо.

- Простите, - сказал ты, - вы, случайно, не Миллисент Моран?

Она повернула голову и спокойно посмотрела на тебя.

- Да, это мое девичье имя, но теперь я миссис Грин, - ответила она.

По ее лицу ты понял, что она узнала тебе, еще не закончив говорить, но в типичной для нее манере только потом добавила:

- Как же, я вас помню.

- Храбрый Билл, - неловко запинаясь, напомнил ты.

- Уилл Сидни, - сказала она. - Ужасно приятно снова вас видеть.

- Я удивлен, что вы еще меня помните.

Не зная, что на это ответить, она просто молча смотрела на тебя. Внезапно ты почувствовал себя глупым и неуверенным, в растерянности не зная, что сказать, но все твое существо пронизывало возбуждение. Ты колебался...

- Может, как-нибудь встретимся и потолкуем о старых добрых временах, сказал ты. - У меня нет с собой визитной карточки, но вы можете найти меня в телефонном справочнике. Уильям Б. Сидни.

- Это было бы очень мило, - согласилась она.

- И если бы вы дали мне свой адрес...

Она назвала тебе свой адрес и номер телефона, и ты сразу же и навечно запомнил их. Затем она попрощалась и ушла, вероятно, в дамскую комнату, чтобы найти носовой платок.

В течение последующих двух актов представления и в антракте между ними ты опасался, что она скажет что-нибудь тебе прямо там, в партере, вынудив представить ее Эрме, и втянет в разговор сопровождающего ее человека, как ты предполагал, мистера Грина. Это был сдержанный мужчина с задумчивым видом, на котором был аккуратный деловой костюм и высокий накрахмаленный воротничок, не очень здесь уместный. Ты предположил, что у него какая-нибудь необычная профессия вроде автора газетных статей по финансовым вопросам или эксперта по уничтожению мусора. Во всяком случае, страшно не хотелось посвящать в это Эрму, и ты испытал невероятное облегчение, когда по окончании спектакля увидел, как они направляются к выходу из зала.

В ту ночь ты не смог заснуть. Это не было для тебя чем-то непривычным, но твое бдение было совершенно иного характера. Нет, ты даже и не пытался уснуть.

Эта случайная встреча снова всколыхнула весь сбивчивый подтекст вопроса, от которого ты уклонялся в течение многих лет: что делать с призраком маленькой Миллисент, который все больше и больше присутствует в твоих самых интимных и тайных моментах, который постепенно достиг такой полной власти над твоими фантазиями, что вскоре угрожал лишить реальности все, кроме ощущения стула под тобой и вкуса пищи, которую ты принимаешь. Это было в высшей степени капризное привидение, с разнообразной и пестрой карьерой, сложившейся за двадцать с небольшим лет. Иногда проходило довольно много времени, и оно ни разу не появлялось; порой оно было с тобой почти неразлучно, и если не активно управляло твоими мыслями, то, по крайней мере, парило на границе подсознания. Наибольшую настойчивость и наглость оно проявляло в моменты, когда ты утрачивал какой-либо источник активного интереса, например после отъезда Люси, или после замужества сестры, когда распалась ваша с ней близость, или когда ты один вернулся из Европы. Ты часами лежал без сна, припоминая и анализируя.

Временами ты его ненавидел. Отвергал его, как инфантильный, постыдный, немужской, отвратительный. Ты так чувствовал, но никогда так не думал, потому что в тех случаях, когда оно появлялось, в тебе кипели яркие ощущения, кровь бешено и горячо бежала по жилам, приливая к голове и к кончикам пальцев, тут было не до размышлений. Если же ты пытался размышлять об этом позже, ты приходил к выводу, что, когда эти ощущения и ненависть исчезали, все становилось таким нереальным и не относящимся к тебе и не имело значения. Затем это возвращалось - но не обязательно в прежнем виде. Иногда это было так приятно и так неоскорбительно, как, например, собирать розы в саду Эрмы в Уайтстоуне.