Весна на Одере - Эммануил Казакевич

Она была очень красива, ее ярко-синие глаза бросали из-под длинных черных ресниц победительные взгляды на солдат, млевших от удовольствия. К сожалению, голландка представила и своего мужа, тихого белесого голландца, и это охладило пыл Гогоберидзе, которому красотка очень понравилась.

— Ну, что? — подшучивал Пичугин, подметив разочарованный взгляд Гогоберидзе. — Замужняя бабёнка, а? А ты все-таки, знаешь, не зевай…

— Ну нет, — обескураженно ответил Гогоберидзе. — Голландец, союзник, понимаешь!..

Пичугин молодцевато поглядывал на женщин, в особенности на одну уже немолодую француженку — «по годам в самый раз» — и говорил с ними безумолку, немилосердно склоняя на русский манер немецкие слова:

— Теперь вам, фравам, погутшает!..

Женщинам было весело. Они ловили завистливые взгляды немок и исподлобья, злорадно усмехаясь, наблюдали баронессу фон Боркау, как она ходит, мелко перебирая ножками, от кухни к столу, от стола к кухне. Как они жалели, что не знают ни слова по-русски!

Впрочем, златокудрая красавица Маргарета знала песню, которой она выучилась у своих русских подруг здесь, в поместье. И она запела нежным голоском, бойко вскидывая на солдат синие смелые глаза и ничуть не стесняясь. Произносила она русские слова с невозможным акцентом:

Миналёта кекаталис,Солитиста олетой!

Это должно было означать: «Мы на лодочке катались, золотистый, золотой». Солдаты раскатисто смеялись.

V

Когда Чохов прибыл в штаб батальона, оказалось, что вызвали его на совещание — обычное летучее совещание командиров рот по поводу порядка марша и замеченных в нем недостатков, подлежащих устранению.

Все обратили внимание на угрюмый вид комбата. Хотя он говорил привычные слова: о заправке бойцов, о чистке и смазке оружия и т. д., но, казалось, он думал в это время о чем-то другом, то и дело останавливался, запинался, и его легкое заикание — следствие контузии сорок первого года — сказывалось сегодня особенно явственно.

После совещания зашла Глаша. Она пригласила командиров рот завтракать и, силясь улыбаться, сказала:

— Последний раз вместе позавтракаем, деточки…

Выяснилось, что утром получено приказание откомандировать Глашу в распоряжение начсандива «для прохождения дальнейшей службы».

Приказание это было совершенно неожиданным для Весельчакова и Глаши. Майор Гарин, проводивший расследование, много раз заверял, что все в порядке и что никто их не собирается разлучать.

И вот внезапно — это приказание.

Робкий Весельчаков, который не любил и не умел разговаривать с начальством о своих личных делах, все-таки после Глашиных настояний позвонил заместителю командира полка. Но и заместитель и начальник штаба майор Мигаев довольно резко ответили, что раз есть приказ, значит — нечего рассуждать.

Тогда Глаша позвонила в штаб дивизии майору Гарину. Тот смущенно сказал, что ничего не мог поделать, так приказал корпус. Корпус! Для Весельчакова и Глаши корпус был недосягаемой высотой, чем-то почти заоблачным. Они ужаснулись тому, что их «дело», их простые имена фигурировали где-то там, в корпусе.

Сели за стол, но сегодня не было того оживления, какое обычно царило за столом у хлебосольной Глаши. Разговаривали тихо и о посторонних вещах.

Весельчаков молчал, только время от времени вскидывал глаза на Глашу и невпопад говорил:

— Ну, ничего, ничего…

Подали повозку, ординарец комбата сунул в нее Глашины вещи. Глаша расцеловалась с командирами рот, заместителем комбата, адъютантом батальона, ординарцем и со всеми солдатами штаба батальона. Она поцеловала каждого в обе щеки, троекратно, по русскому обычаю, потом уселась в повозку.

Офицеры стояли на крыльце, молча глядя на происходящее. Ездовой тронул вожжи. Весельчаков пошел рядом с повозкой.

Глаша сказала:

— Сапожная щетка и мазь в вещмешке, в левом карманчике. Сережа знает. Гребенка в кителе: смотри, носи ее там всегда и клади обратно на место. Носовых платков у тебя девять штук, меняй их через день. Юхтовые сапоги в починке, сегодня будут готовы, заберешь их — обуй, а хромовые отдай починить, там правый каблук совсем стерся. Как приедет новый фельдшер, отдай ему сульфидин и спирт — они в чемодане, спрятанные.

Когда повозка завернула за холм и деревня пропала из виду, ездовой остановил лошадь. Глаша слезла, залилась слезами и обняла Весельчакова.

Они все не могли расстаться и шли еще некоторое время следом за повозкой, в которой ездовой сидел, тактично отвернувшись и сосредоточенно глядя на лошадиный хвост.

Чохов тем временем пустился в обратный путь. Конь медленно ступал по мокрому асфальту. На полях, покрытых кое-где снегом, крутилась злющая поземка. Дорога была довольно пустынна, изредка проезжали одиночные машины. Одна такая машина остановилась, и с кузова на асфальт спрыгнули три человека. Машина ушла дальше, а люди постояли, закурили и не спеша пошли навстречу Чохову.

— Капитан! — окликнул его один из них.

Чохов остановил коня. Перед ним, улыбаясь, стоял знакомый разведчик, капитан Мещерский, высокий, стройный, очень приветливый и, как всегда, необычайно вежливый.

— Очень рад вас видеть, — сказал Мещерский. — Вы тут поблизости?

— Да, в соседней деревне, — показал Чохов рукой в направлении барского поместья; потом он спросил: — Дивизия надолго остановилась?

— Никто не знает, — сказал Мещерский. — Мы вот в медсанбат идем. Там наш гвардии майор лежит. — Словно вспомнив о чем-то, Мещерский воскликнул: — Товарищ капитан! Это же вы его выручили! Пойдемте к нему, он будет очень рад. На днях он про вас спрашивал.

Чохов строго сказал:

— Я его не выручал. Может быть, он меня выручил. Ударил по немцам с тылу.

— Вот и замечательно! — сказал Мещерский. — Ах, простите! Совсем забыл познакомить… Оганесян, переводчик наш… Старшина Воронин… Капитан Чохов…

Чохов повернул коня и поехал рядом с разведчиками. Вскоре они свернули на боковую дорогу. Издалека виднелись красная черепица деревенских крыш и неизбежная башня кирхи. Потом показались белые пятна санитарных палаток, над ними вился дымок «буржуек».

Чохов при виде палаток испытал то чувство глубочайшего уважения, которое испытывает любой перенесший ранение солдат. Медсанбат навсегда оставляет у людей самые светлые воспоминания. Раненого привозят сюда из самого пекла боя, сразу же кладут на чистую простыню, переодевают в чистое белье, дают сто граммов водки, нежные руки бинтуют его, обтирают мягкой марлей запекшуюся кровь, смачивают водой воспаленный лоб. Контраст с только что пережитым в бою настолько разителен, испытываемое чувство облегчения настолько велико, что при одном виде белой санитарной палатки ощущаешь впоследствии глубокую признательность.

Чохов спешился и повел коня на поводу. Повсюду мелькали женские фигурки в белых халатах. Сестры, пробегая мимо разведчиков, приветливо улыбались им и на ходу сообщали:

— Гвардии майор вас ждет с утра!

— Утром гвардии майору делали перевязку!

Мещерский остановился возле одной из палаток.

— Гвардии майор здесь лежит, — сказал он, обращаясь к Чохову.

Чохов привязал коня к ближней ограде и вслед за разведчиками вошел в палатку. Их встретила молодая краснощекая медсестра, которая дала им халаты и проводила за брезентовую перегородку.

Лубенцов сидел на койке, похудевший и серьезный.

Узнав Чохова, он сказал:

— Здравствуйте. Вот кого не ожидал здесь видеть!

Все уселись на стоявшие возле койки стулья. Мещерский вышел к медсестре за перегородку и, как водится, вполголоса спросил о самочувствии гвардии майора. Так поступала мать Мещерского, когда в доме кто-нибудь болел и приходил врач. Мещерский, бессознательно подражая матери, спрашивал так же тихо и так же подробно обо всем, что касалось раны гвардии майора, входя в самые мельчайшие детали.

Оганесян дал Лубенцову последние номера «Правды» и «Красной звезды». Воронин, осторожно оглядевшись и даже посмотрев в оконце, нет ли где поблизости врачей, сунул Лубенцову под подушку фляжку с вином.

— Ну, ну, брось! — возразил Лубенцов. — Чего прячешь? Мы ее сейчас же и разопьем.

Гвардии майор лежал в палатке один. Раненых не было. Лубенцова оставили лечиться в медсанбате, хотя это не полагалось. Комдив, узнав, что рана легкая, не захотел расставаться со своим разведчиком: ведь из госпиталя он мог попасть в другую дивизию, а генерал дорожил им.

Когда вернулся Мещерский вместе с медсестрой, Воронин что-то шепнул ей на ухо. Она покачала головой, однако тут же ушла и вскоре принесла тоже оглядываясь, чтобы врачи не заметили, — несколько стаканов.

Все выпили и молча посидели, отдыхая душой и телом, как это всегда бывает с людьми переднего края, оказавшимися на короткое время вне боя.