Оппозиция его Величества - Михаил Давыдов

Любопытен и еще один вопрос — о степени зрелости реформ. Еще раз повторим, что серьезные реформы — чаще следствие неудач, чем успехов. С этой точки зрения деятельность Александра I и Сперанского после Тильзита выглядит куда логичнее, чем попытки реформ после Венского конгресса. Неудачи ясно показывают необходимость перемен, успехи же, напротив, поощряют сохранение статус-кво. Понятия — «государственная необходимость», «назревшие реформы», «реформы, время для которых настало» — нередко (не всегда!) — есть самая примитивная попытка объяснения исторического результата постфактум.

Если с преобразованиями получается — говорят, что время приспело, почему все и вышло хорошо, если нет — значит, рано. Но всегда ли так было на самом деле? Что стоит за «зрелостью» тех или иных реформ? Нередко простой факт — удалось их провести в жизнь или нет. Но ведь проведение реформ в абсолютистском, например, государстве сильнейшим образом зависит от конкретно-исторического «расклада» в высших эшелонах власти. В свою очередь, этот «расклад» может очень приблизительно отражать то, что мы называем государственной необходимостью (или принимаем за таковую). Не говоря уже о том, что в истории можно найти примеры самых невероятных, нелепых и т. п. ситуаций, вполне подпадающих под понятие реформ: вспомним, разве редко воплощались в жизнь проекты — плоды усилий честолюбивых одиночек? И напротив, то, что могло бы спасти страну от бедствий, включая и тех, кто отдал все силы, чтобы ничего не менять, осталось на бумаге. Ведь понятно, что если бы освобождение крестьян началось не в 1861 г., а на полвека раньше, результат был бы иным.

Очень часто одной из главных причин революции является недальновидность правящих классов и групп, не представляющих, что может произойти с их же детьми и внуками. Правящие классы России в этом смысле просто уникальны. Это ведь только в школьных учебниках говорится, что-де Крымская война воочию продемонстрировала гнилость и бессилие царизма, показала необходимость освобождения крестьян. Кому показала, а дворянству — нет. Как ожесточенно оно сопротивлялось реформам! Представим на секунду, что произошло чудо и даже не гр. Панину в 1860 г., а Карамзину и Ермолову показали бы кадры кинохроники 1917–1920 гг. Случись такое, убедись они, во что обошлась потомкам их ограниченность, верно, крестьян начали бы освобождать, не дожидаясь «Севастопольских рассказов», и поэтический ответ на вопрос «кому на Руси жить хорошо?» был бы, возможно, иным.

Увы, в начале XX в. С. Ю. Витте писал на эту тему: «Все великие реформы императора Александра II были сделаны кучкою дворян, хотя и вопреки большинству дворян того времени, так и в настоящее время имеется большое число дворян, которые не отделяют своего блага от блага народного и которые своими действиями изыскивают средства для достижения общенародного блага вопреки своим интересам, а иногда с опасностью не только для своих интересов, но и для своей жизни. К сожалению, такие дворяне составляют меньшинство, большинство же дворян сточки зрения государственной представляют кучку дегенератов, которые ничего, кроме своих личных интересов и удовлетворения своих похотей — ничего не признают…»[168]

«Конституционные прения»

В историографии давно уже предпринят анализ споров о будущем России между Киселевым, Д. В. Давыдовым и М. Ф. Орловым, происходивших в период их совместной службы во 2-й армии. Мы, однако, позволим себе вернуться к ним, чтобы уточнить некоторые важные детали, касающиеся мировоззрения Давыдова и Киселева в этот период.

Начнем с известного письма Давыдова Киселеву от 15 ноября 1819 г., где Денис Васильевич высказывает свое отношение к идеям, которые владели тогда Орловым: «Да простит мне Михаил-идеолог! Скучное время пришло для нашего брата солдата! Что мне до конституционных прений!» И далее Давыдов признается «в эгоизме». Будь он молодым офицером, возможно, он встал бы под знамена «Михаила-идеолога». А теперь рисковать 20-летней репутацией, опытом, знаниями поздно. Тем более, что он знает: «и при свободном правлении» он останется «рабом», ибо останется солдатом. К тому же в теперешнем состоянии он избавлен от необходимости быть «слепцом», держаться за поводыря, а напротив, сам может поучить многих, — для Давыдова это очень сильный аргумент. Итак, эгоизм, а не принципиальные разногласия. Не обсуждает Давыдов и вопроса о полезности «конституционных прений» — они подаются им как нормальная разумная альтернатива, а значит, как нечто не менее разумное, по крайней мере, так же имеющее право на существование, как и армейская стезя, избранная им 20 лет назад.

Но это взгляд теоретический. В жизни все сложнее.

«Мне жалок Орлов с его заблуждением, вредным ему и бесполезным обществу; я ему говорил и говорю, что он болтовнёю своею воздвигает только преграды в службе своей, которою он мог быть истинно полезным отечеству. Как он ни дюж, а ни ему, ни бешеному Мамонову не стряхнуть абсолютизма в России. Этот домовой долго еще будет давить ее тем свободнее, что, расслабясь ночною грезою, она сама не хочет шевелиться, не только привстать разом. Но мне он не внимает».

Итак, приемлемые в теории мысли Орлова в реальной жизни оказываются заблуждением: России нет дела до конституции. Обществу нужно то, что помогает его сегодняшним нуждам, и потому деятельность Орлова сейчас бесполезна и даже вредит ему самому. Ведь как человек талантливый он мог бы принести «истинную пользу». (Как разнится понимание истины даже у близких в общем людей!) Отношение самого Давыдова к абсолютизму отнюдь не пиетическое, как можно видеть.

Затем в письме содержится фрагмент, показывающий глубину постижения Давыдовым современной жизни: «Опровергая мысли Орлова, я также не совсем и твоего мнения, чтобы ожидать от правительства законы, которые сами собою образуют народ. Вряд ли оно даст нам другие законы, как выгоды оседлости для военного поселения, или рекрутский набор в Донском войске». То есть, Киселев верит в «реформы сверху», а Давыдов нет. Прав оказался последний.

«Я представляю себе свободное правление, как крепость у моря, которую нельзя взять блокадою; приступом — много стоит, смотри Францию. Но рано или поздно поведем осаду и возьмем ее осадою… пока, наконец, войдем в крепость и раздробим монумент Аракчеева. Что лучше всего — это то, что правительство, не знаю почему, само заготовляет осаждающим материалы военным поселением, рекрутским набором на Дону, соединением Польши, свободою крестьян и проч. Но Орлов об осаде и знать не хочет; он идет к крепости по чистому месту, думая, что за ним вся Россия двигается, а выходит, что он да бешеный Мамонов, как Ахилл и Патрокл, которые вдвоем хотели взять Трою, предприняли приступ»[169].

Этот фрагмент при всей красочности и образности языка (одно сравнение Орлова и Дмитриева-Мамонова с Ахиллом и Патроклом чего стоит!) оставляет много вопросов. Если продолжить сравнение Давыдова, то получится, что Киселев полагает, будто крепость сама отворит ворота, Орлов считает, что надо штурмовать ее. Сам Давыдов уверен, что на сдачу рассчитывать нечего, а штурм, т. е. революция, в принципе дорого стоит, поэтому надо вести осаду. Но что это? И кто будет осаждать? И что понимается под «всей Россией», которая, как думает Орлов, идет за ними на приступ? Только ли дворянство или же другие классы тоже? Народная ли это революция или военная, в духе будущей революции в Испании? Судя по тому, что на помощь «осаждающим» работают и военные поселения, и грядущее якобы освобождение крестьян, и столь же гипотетический набор рекрутов на Дону, и образование Царства Польского — круг достаточно широк. Но все равно остается неясность. Уже восставали бугские казаки и чугуевские поселения, еще продолжается восстание на Дону. Если произойдет всеобщий взрыв, — разве он не будет тем же приступом, в реальность и успешность которого Давыдов не верит? Или же цепь народных восстаний должна вырвать у правительства уступки? Возможно. По крайней мере, ход осады описан натурально и момент постепенности заострен. Но ведь и осада требует деятельности вполне определенного рода. Словом, точка зрения Дениса Васильевича во многом представляется весьма туманной.

Итак, Киселев считает, что правительство само даст реформы. У Киселева, который несколько лет провел возле царя, были как будто основания для подобного заключения, ведь разговаривал с ним Александр I довольно откровенно. Позиция эта не была оригинальной по тому времени — в то, что рабство падет «по манию» царя верили и многие декабристы, хотя за полтора года, прошедших после варшавской речи, веры поубавилось. Нам сейчас важно не то, что Давыдов, как и Ермолов, оказался прозорливее Павла Дмитриевича, а то, насколько вера в перемены «сверху» вписывается в общие взгляды Киселева того периода. Сохранившиеся черновики его писем к М. Ф. Орлову, приводимые Н. МДружининым, многое проясняют на этот счет.