Дети гламурного рая - Эдуард Лимонов

Впоследствии я убедился и в других ее выдающихся способностях. Она умела предсказывать будущее! Она легко рассуждала о мире незримом. Она предсказала как-то мне мою жизнь вперед на четверть века! Простая, шепелявая, младше меня вдвое. Она, помню, садилась в кровати, прикрывшись простыней, и спокойненько, на пузырящемся французском указывала мне на мои ошибки. В основном она указывала мне на то, что я путался не с теми людьми (речь не шла о женщинах). Спустя четверть века сознаю, как она была права!

Ей все предлагали руку и сердце! Я тоже не оказался исключением, хотя и был влюблен в Наташку. Она лениво отказалась. Отказалась просто, совсем не кокетничая. В ней была одна простота. Но такое впечатление было, что она изучала свою простоту где-то в Гималаях с седовласым гуру, на закате левитирующим над горами. Если бы я не знал, что она никогда не выезжала за пределы Франции, я бы так и считал — выучилась в Гималаях. «Тантристка», — так бы я думал.

Может быть, все объяснялось температурой? Ее живота и ляжек? Они казались мне пылающими. Может, все дело в температуре? Но с ума сводило уже это ее платье в мелкие цветочки, из легкой ткани. И эти простые ее трусы, о!

Ну конечно, она получала от нас удовольствие, от меня и других. У нее розовело лицо, она благодарно постанывала и корчилась, эта мадемуазель редактор. По всей видимости, мы были ей нужны, вероятнее всего, у нее было постоянное желание близости с мужчиной, и она, не стесняясь, удовлетворяла его. Я никогда не слышал, чтобы Клер называлась чьей-то девушкой. Клер была, если хотела, девушкой всех. Но никто не улыбался по ее поводу, а если и улыбались, то мечтательно, как о сладком сне. А сны нам не принадлежат, как известно. Они опускаются на тех, кого выбирают сами.

Париж был тогда очень хорош. Он еще не был сытым и лакированным городом богатых. Потому я мог в те годы счастливо существовать в самом центре Парижа, в еврейском квартале, и принимать этих и других экзотических девочек. Я тогда еще не занимался политикой и мог не думать о том, что обо мне скажет общество. Позднее меня унесли вихри времени. Вихри времени бросили меня от парижских девочек к солдатам, в сербские и другие войны, а затем и вовсе занесли в злую Москву.

В последний раз я прилетал в Париж лет десять назад, еще до моего ареста. Я нашел там Анн Анжели, сходил с ней в ресторан и, вопреки всем ее «не хочу», как пишут в книгах, — «грубо овладел ею». «Не хочу» ее объяснялись несколькими причинами. Фактором СПИДа — откуда она знала, я ведь ей не совал под очи ее голубые анализ крови. И наличием в ее жизни мужчины. Она даже надулась на меня за грубое овладение, но к утру мы примирились и я спросил ее о Клер:

— Что с ней стало?

— О, ты не поверишь, Эдуард! Никто не верит. Однажды она бросила нас и уехала в свои родные места, в Бретань.

— Вышла там замуж за простого и хорошего человека и нарожала кучу детей… — продолжил за нее я.

— А вот нет. Куда хуже, — Анн усмехнулась. — Стала монахиней ордена кармелиток. Самого сурового, самого нелегкого…

Анн встала. Взяла свои джинсы.

— Ты только Тьерри и Жан-Мари ни слова о том, что мы встречались. Они дружат с моим мужем. Хорошо?

На площади Сан-Сюльпис

Трудно понять предназначение того или иного человека, то есть зачем люди живут. Видимо, незачем — некую цель имеет все человечество, а отдельные личности бесцельны. Глядя назад, во время, я вижу трагические фигуры, объятые пламенем. Несколько таких фигур.

В Париже я завел себе литературного агента, отличную деловую женщину Мэри Клинг. Маленькая, сухая, злая и резкая, она мне безоговорочно нравилась: сигарета в губах, бывшая журналистка «Экспресс», она повелевала своими девочками в литературном агентстве. Мне нравились фамилия и имя, я с удовольствием произносил их, протягивая заинтересованным издателям ее визитную карточку:

— Свяжитесь с моим агентом, Мэри Клинг.

Все это звучало крайне уверенно. Мэри продавала меня во всем мире.

Элиз явилась ко мне в обход Мэри. Такая себе кругленькая датская дамочка, как позднее зимнее яблочко, шляпка, огромный шарф — в те годы женщины в Париже носили большие шарфы на плечах, скорее напоминающие пледы. Элиз сказала мне, что она специализируется по скандинавским странам и хочет поработать моим агентом по этим странам, она уверена, что Мэри будет не против. Впоследствии оказалось, что авторитарная Мэри еще как была против, но Элиз сумела уже заклеить меня своим датским шармом наливного яблочка, и я безвольно позволил ей продать одну мою книгу в Данию. В день знакомства она повела меня в ресторан, конечно же, в скандинавский, на rue Bonaparte, мы там пили датский шнапс и беседовали по-английски.

Впоследствии я обнаружил, сравнивая и вспоминая те годы, что нравился тогда женщинам среднего возраста, с положением в обществе, но я этого не понимал. Спал я с женской молодежью, всякими обкуренными и заалкоголенными легкодоступными девочками, а потом и вовсе влип в длиннейшую любовную драму с непростой соотечественницей Наташей Медведевой. Сейчас, через четверть века, глядя в тот ресторан на rue Bonaparte, вижу Элиз в шляпке, ее взгляд из-за рюмки со шнапсом, и понимаю теперь, что она была в меня влюблена, такой ее был взгляд.

Ее полная титуловка звучала как «Элиз ван дель Круз». Я не разбираюсь в титуловке жителей «селедочных стран», как я их пренебрежительно называл, возможно, все эти «ван дель» означают дворянство. Дело с книгой пошло, от Мэри я скрыл существование Элиз, однако наша связь открылась на коктейле в издательстве «Рамсэй», куда явились они обе. Мэри впоследствии выдала мне по полной:

— Эдвард, либо ты работаешь со мной, либо…

Но все уладилось, хотя Элиз больше не продала ни одной моей книги. На том коктейле я был представлен мужу Элиз — еще молодому, вполне элегантному мужчине-бизнесмену. Чета Ван дель Круз пригласили меня на обед к ним на улицу Старой Голубятни.

О, у нее оказались такие дочери! Анабель — старшей было четырнадцать. Я подумал, что это не девочка, но орхидея, трепетная и белая. Анабель была в отца, младшая — всего на год младше — пошла в мать. Я забыл имя младшей, но Анабель! Я сразу понял, что буду приходить к Ван дель Крузам просто для того, чтобы полюбоваться на Анабель. У них была большая квартира, пахнущая мастикой для натирания паркета. С уникальной старинной скандинавской мебелью. Две дочери, подруги и мальчики — друзья дочерей, французские писатели, даже датский посол, было весело и здорово. Только я заметил, что ближе к полуночи мсье Ван дель Круз покинул дом, а Элиз после этого быстро напилась и ушла в свою комнату.

Мы стали охотно посещать ее: я, писатели Патрик Бессон, Габриэль Матцнеф, еще десятки других. Однажды пришла модная тогда писательница Режин Дефорж, в те годы ей отошло издательство «Рамсэй», и она, таким образом, превратилась в моего издателя. К Элиз ходили вкусно поесть, побыть в обществе ее дочерей либо познакомиться с иным, нефранцузским миром. У нее было хорошо, даже этот уютный запах мастики один чего стоил. У нее подавали хорошее шампанское и всякую скандинавскую рыбу, и вино никогда не кончалось.

Тогда у меня начинался роман с Наташей. Я познакомил ее с Элиз и ее мужем на каком-то из бесчисленных в те годы литературных коктейлей. То, чего не сказала мне, Элиз сообщила Наташе: муж уходил от Элиз, они находятся в состоянии развода, у нее материальные проблемы. У нас с Наташей были постоянные материальные проблемы, а уходили мы друг от друга, точнее, собирались уходить каждые две недели, потому я не придал особого значения страданиям Элиз. На том коктейле она сильно напилась, и ее увезли Анабель и мальчик — boy-friend Анабель.

Я еще приходил к Элиз какое-то количество раз на улицу Старой Голубятни, в шестой аррондисман Парижа, в самом центре, рядом с Бульваром Монпарнас. Людей у нее стало меньше, и качество их снизилось. Появился неприятный, с моей точки зрения, слишком фамильярный, крикливый, небритый, некий Жан-Пьер.

— Новый boy-friend мамы, — сказала мне Анабель грустно и сообщила, что они съезжают с этой квартиры.

Съезжать с улицы Старой Голубятни можно было только на худшую улицу, потому я посочувствовал им.

А дальше я провалился в Историю с большой буквы: Европа, старая и, казалось, незыблемая, раз и навсегда застывшая, трещала по швам. Спешно исчезали коммунистические страны Восточной Европы, возникли горячие точки в Югославии, в Приднестровье, в Карабахе, в Абхазии. Я стремился поприсутствовать везде и потому больше жил на фронтах, в автомобилях, в самолете, на площадях и в горах. А в Париж попадал нечасто. В один из моих заездов я шел по площади Сан-Сюльпис. Был сентябрь, я шел к издателю Editions du Rochers. Дверь в издательство находилась как раз на площади Сан-Сюльпис. Было тепло, рокотал фонтан, большое кафе вынесло все свои столики. От одного из них меня окликнули: