Щит веры – воину-защитнику в помощь - Иеромонах Прокопий (Пащенко)

Примечательно, что, пройдя через весь описанный им ад, Евгений не был перемолот травматическим опытом, после войны он вернулся к учёбе (в ополчение ушёл, будучи студентом второго курса института). Слова его дочери о том, что он был светлым человеком, означают, что свет не погас в нём в то время, когда, как было отмечено, не было почти никакой надежды.

Евгений отмечал, что трудно передать настроение, владевшее в то время бойцами. Это было страшное настроение, о нём много писали, но, наверное, оно так никем и не было описано до конца, так как нет слов, чтобы описать его. О нём Евгений мог только сказать, что «это настроение было всеобщим, оно давило, как ядовитый туман», это было настроение солдат отступающей армии, «и мы, — писал Евгений, — задыхались в нём». «Мы не думали о победе в те страшные дни, но мы не могли верить и в поражение, как живые не могут верить в собственную смерть. Это было страшно, это медленное движение в чёрный проём горизонта, в окружении багровых факелов горящих деревень».

Он попадал в плен, бежал, снова попадал в плен и снова бежал. События, способствующие его выживанию там, где по человеческому суждению выжить было невозможно, иначе как чудом не назовёшь. Он выжил в результате совершенно невероятного стечения обстоятельств, в характере которых душа верующего человека узнаёт Отеческий Промысл. Риск расстрела, риск голодной смерти — через это и многое другое Евгений прошёл, и свет в нём был, и тьма не объяла его.

Доминанта, противостоящая травматическому опыту, описана Евгением в широте и в подробностях. Впоследствии он неоднократно думал, как он и другие могли вынести «всё это»? Как вообще человек может выносить нечеловеческие условия существования: спать на бетонном полу, будучи голодным и раненным? «Надежда. Она не гаснет никогда». Сквозь огонь и дым, издевательства, в аду голода и в бреду — всегда был виден он, «прекрасный ангел надежды. И это даёт силы жить. Что там за поворотом? Не изменится ли всё вдруг? Не рухнут ли чёрные бастионы тьмы?»

Русские солдаты, даже лишённые оружия, «не были лишены лица». Пройдя многие рубежи смерти, Евгений всегда видел в русских людях убеждённость в необходимости сопротивления немцам. «Немцы не поняли, да и не могли понять необыкновенно сильного начала духа нашего народа, имеющего глубокие исторические корни».

* * *

Здесь для краткости стоит указать лишь на четыре эпизода. Остальное желающие могут прочесть самостоятельно (текст книги находится в открытом доступе[66]).

Эпизод первый. Евгений в плену. Мимо дома, в котором он находился, немцы вели группу пленных, один из которых, обессилев, упал. У него не было сил подняться, и он был расстрелян конвоиром.

Вещмешок убитого кто-то взял и занёс в дом. Среди солдатского скарба была найдена карманная Библия, её бросили к дровам. Подобрав Библию, Евгений начал читать. Ему попалась «Песнь Песней» царя Соломона, которую он и прочёл целиком. «Словно среди всей этой крови и ужаса, — рассказывал Евгений в последующем, — расцвёл цветок красоты… Я понял тогда. Цветок этот может цвести всегда. Везде. Он равен жизни и смерти. Он нетленен. Это было как откровение. Как звёздный луч, упавший вдруг с неба и осветивший неведомые глубины души…»

Эпизод второй. После очередного побега Евгений, истощённый до предела, имея кишащую червями рану, был отведён встретившимся ему парнем в одну избу. Одна из обитательниц избы — тётя Маня, рискуя жизнью, назвала его своим племянником, когда немцы составляли списки жителей оккупированных земель (в случае, если бы подлог вскрылся, нетрудно догадаться, какими были бы последствия для тёти Мани — с человеческими жизнями оккупационные власти не церемонились).

Понимая, что его присутствие является смертельным риском для тёти Мани и прочих оказавших гостеприимство людей, Евгений хотел уйти. Но уйти он не мог по причине полного своего истощения. Он «был типичным дистрофиком, таким, о которых много писали впоследствии при описании блокады Ленинграда». Тётя Маня и прочие обитатели избы выходили Евгения, и жизнь стала возвращаться в его скелетообразное тело.

Неизмеримая благодарность «к этим простым, внешне грубым и малограмотным людям» переполняла Евгения. И особенно он был благодарен тёте Мане. Облик её был описан им в следующих словах.

«Это была удивительная женщина, по-видимому, одна из тех праведниц, которые рождаются на Руси, и, обладая истинно нравственным величием, живут, никем не замечаемые, и творят добро всю свою жизнь в повседневных делах своих. Пожилая, по-видимому, лет за пятьдесят, немногословная, спокойная, удивительно уравновешенная при всех жизненных обстоятельствах, она словно что-то знала, чего не знали другие, и это что-то ставило её выше той среды, в которой она жила. Она делала своё дело. Непрерывно, каждодневно, не прерывая его ни на одну минуту. И всегда была уверена в том, что и как ей надо было сделать. У них с Климом не было детей. Но она с одинаковым вниманием распространяла свою ласку и заботу на всех детей сестры и на неё и вообще на всех и вся, с кем она соприкасалась в той или иной ситуации. И не словами это выражалось, а именно делами, подчас трудными, хлопотливыми, но для неё обыкновенно естественными. Если бы она их не делала, то не была бы тем, чем она была — человеком необыкновенной, редкостной души, которая была дана ей как Божий дар. Была ли она религиозна? Внешне да, впрочем, как и все остальные крестьяне той небольшой деревни, в которой я очутился. Здесь справлялись и так или иначе отмечались все значительные религиозные праздники. Где-то была церковь, в которую ходили. Но что касается тёти Мани, то в ней, я думаю, была какая-то иная, своя вера, и эта вера, может быть, даже не вполне ею осознаваемая, была для неё реальной и несокрушимой жизненной опорой. И, мне кажется, в основе этой веры была древняя как род человеческий и необычайно отчётливо выраженная любовь к людям. Она как бы сконцентрировалась в этой простой женщине, сгустилась до предела и реализовалась во всех делах и поступках её».

Евгений не расшифровывает, что именно он вкладывает в выражение «своя вера». Можно предположить, что речь идёт о той вере, которая при глубоком усвоении переходит на уровень личной убеждённости. Человек поступает по вере не только потому, что так его учили, а потому, что иначе он поступать не может. Истины веры он переживает не как внешнее интеллектуальное знание, а как нечто органически сродное глубинным запросам своего духа, то, без