Где найдёшь, где потеряешь (Повести) - Николай Кузьмин

Эта явная выгода очаровала бы любого работягу, но Ромке пришлась не по душе. Он знал, что мастер не любит разбираться, каким приемом выполнен заказ, и, поскольку налицо многосотенное число копировок, он так и зачтет их, а не фактические девяносто. Не стремясь к тому, Ромка невольно оказался бы приписчиком, очковтирателем, жуликом, получил бы незаслуженные деньги — по закону, но не по совести. Кроме этого щепетильного соображения им руководило еще и другое: способ Виктора в отместку за скорость требовал добавочных контактов, то есть двух долговременных операций с бездельным перерывом между этапами готовности цепочки. Сам Виктор не терялся в ожидании — покуривал на лестнице или куда-то исчезал. Ромка давно уже не курил и потому отчасти избрал сложный вариант выполнения печатной формы — так объяснил бы всем.

И вот, смакуя редкостность работы, он приладил с помощью окуляров на монтировочном стекле уникальную заклейку. Потом отмотал от рулона пленки нужной величины, распластал одну на подъемной плите машины. Подогнал на исходный рубеж колпак, зарядил его рамами — с негативом и прессующей, зажал их пружиной, задвинул колпак… Словом, он проделал привычные манипуляции, предшествующие размножению, с той только разницей на сегодня, что в приподнятом состоянии духа и с большей ответственностью.

Кстати сказать, механизм фотокопировки ничуть не сложен. Оператор штурвальным управлением выводит колпак, похожий на танковую башню, к расчетной точке плиты, дает кнопкой пуск, по которому она поднимается вместе с пленкой, прижимается к раме, где негатив, после чего там — вспышка лампы, затем обратный ход платформы, новое перемещение по направляющим линейкам — и так далее, так далее… Кому другому нехитрое действо могло бы представиться автоматической нудью, терпимой лишь за хорошие рубли. Но восторженный Ромка, ничуть не страдая от монотонности труда, сумел даже опоэтизировать этот неинтересный процесс, приукрасить выдумкой, расцветить постоянным удивлением и страстью.

Припадая к увеличительным линзам для приладки негатива, он ощущал себя то снайпером на войне, то наблюдателем у перископа подлодки. Баранка перемещения колпака оборачивалась для него штурвалом лайнера, индикатор со стрелкой — секундомером, ведущим счет последних мгновений перед стартом в космос. Полутемная комната, багровые пятна подсветки, гул мотора, пусковая кнопка и относительное одиночество в работе — все это способствовало причудам Ромкиного ума, окрыляло каждую мелочь рукотворчества сопутствующей фантазией. Но даже без мальчишеских ухищрений сама основа труда завораживала Ромку, как шамана былых времен, своей прелестью сильных телодвижений, чувством власти над подчиненной материей. До чего здорово было слушать напряжение мышц, когда перекидывал с места на место грузную, килограммов на двадцать, раму! Каким совершенным и восхитительным казалось человеческое существо — пускай Роман Андреевич Волох, в частности, — умеющее созидать, творить нечто из ничего, пускай даже простейшую этикетку!

Игнорировать букву технологических правил Ромка научился быстро, поскольку видел тому наглядный пример. Владея машиной, как собственной пятерней, Виктор легко успевал отпустить и закрепить стопор, передвинуть колпак в момент холостого хода платформы, на чем экономил три-четыре секунды, которые требовались при последовательности тех же операций. Противозаконное совмещение их с движением подъемной плиты в один присест вообще-то грозило ошибками, браком, но Ромка рискнул втихомолку. Тогда еще Фролов не вел учета испорченным пленкам, и потому, пройдя на свой страх курс подпольной рационализации, Ромка вскоре смог работать со стремительностью Виктора. Но его и это не удовлетворило, не ограничило в темпе. Он пытался напрочь избавиться от последних крох нетерпения, свести цикл копировки лишь к полезному действию, без перебоев На выжидательную стойку возле машины, имеющей свой ритм.

Нынешнее задание как раз было пригодным для Ромкиного эксперимента. Передвижка по линейке составляла ровно один сантиметр, то есть четкий оборот стрелки индикатора без дополнительной координации в микроделениях. Прогнав полный ряд из шестидесяти снимков, он набил руку на данный размер, ускорил со второго ряда и без того скоростной темп копировки. Всецело положась на твердость пальцев, на машинальность движений, Ромка не прибегал к стопору, не давал положенного хода платформе вверх и вниз — короче, эксплуатировал агрегат со сверхмаксимальной нагрузкой. Озверелый рев мотора, бесперебойное кружение стрелки, бешеная частота вспышек под колпаком — наконец-то достиг! — ввергли преступного размножителя в кипучее блаженство. Это было — как штурм, рискованный бросок в неприятельский тыл, как отчаянный рейд в неизведанное и недостижимое!..

— Роман Андреевич! Роман Андреевич! — еле пробился к его сознанию тревожный голос Виктора. — Что ты делаешь?

— Работаю! — в упоении крикнул он.

— Нельзя так!

— Почему?

— Не по правилам! Никто не делает…

— Ха-ха! Значит, я новатор, первопроходец.

— Да ведь пленку запорешь!

— Не бойся. Это мы еще поглядим.

Несколько секунд, за время которых так перемолвились, а Ромка при этом сдвинул колпак на следующий ряд, не поменяли, конечно, ничьих убеждений. Виктор хотел было продлить агитацию, но своенравный ученик загрохотал машиной, отключился от всего. Когда же снял и проявил готовую пленку, сам пригласил старшего товарища:

— Вот теперь давай-ка посмотрим. Иди сюда!

Посмотрели. На разный лад удостоверились: все точно, хорошо. Глядя на это организованное в тридцать колонн полчище фотокопий, Виктор озадаченно произнес:

— Да-а… Ты даешь, Роман Андреевич!.. И все же я не советую. Очень большой риск.

Торжествующему Ромке подобная острастка померещилась завистью — глубже вникать было некогда, ни к чему. Как одержимый, он поспешил к завершению недальновидного подвига, снова с головой в работу ушел. На обед не отлучался, третью краску дошибал уже в присутствии сменщиков, за пределом своих рабочих часов. Ошеломленные коллеги как-то дико разглядывали рекордсмена копировки, о чем-то шушукались. Но Ромку ничто не отворачивало теперь от праздника в себе. Развесив пленки для просушки, он любовался ими, как сентиментальный папаша своим детищем, как художник шедевром живописи, и даже не втихомолку, а у возможных недоброжелателей на виду.

— Нет, какой же я молодец! Больше пяти тысяч копировок за день. А кто-то не верил… Кто-то считает новичком…

С еще не отзвучавшими фанфарами в душе предстал Ромка перед мастером поутру, покалывая того насмешливыми и гордыми взглядами.

— Видел твою работу, Волох, — обыденно сказал Фролов. — Неплохо, неплохо, претензий нет. Но записать в наряд все одной сменой я не могу, сам понимаешь. Выполненный обычным способом заказ стоит больше двадцати рублей. Придется отметить, что размножал цепочками…

— Не придется, — перебил Ромка, еще ничего не понимая, — цепочек не было. Спросите хоть у Виктора, он подтвердит.

Мастер не удивился, тона не изменил и, хотя доподлинно знал сверхъестественную Ромкину правдивость, однако сказал:

— А я говорю — были. Были цепочки — и спрашивать не стану, не мудри. Я с карандашиком посидел, специально все высчитал. Наш станок при минимальной экспозиции способен дать столько копировок за тринадцать часов. Так это — станок! Это — теоретически. А человеку — тебе, Волох, — еще приладки нужно делать, контакты…

— Ну и что? — вклинил Ромка обиженный выкрик в ледяную речь мастера. А тот уравновешенно продолжал:

— … Контакты, пленки проявить, нарезать. А еще передохнуть хотя бы пять минут в час. Короче, такое задание не может быть выполнено быстрее, чем за две, а то и за три смены. И не вкручивай мне!..

Ни слова не проронив — он и не смог бы, горло перехватило от бешенства и досады, — Ромка бросился прочь, выскочил с покореженным лицом на курительную площадку. Там Виктор и один ретушер кадили последними перед началом работы папиросами.

— Что с тобой? — заподозрили разом неладное.

Он не ответил, сбежал стремглав вниз, прошел по чужим цехам, вернулся в свой по другой лестнице. За эти минуты созрело решение, и Ромка вынужденно толкнулся в конторскую дверь.

Начальник был на месте — удача. Он сидел за письменным столом и сотрясал над ворохом бумаг бутылку кефира, прежде чем ее почать. Увидев юного копировщика, он без обычной приветливости сказал:

— Волох? Что там у вас происходит? Брак… Нарушение трудовой дисциплины… Пререкания с мастером… придется объявлять вам выговор в приказе. Такой молодой, образованный парень и…

Нет, это было превыше Ромкиных сил — кошмар какой-то! Не отступая никогда в любой угрожающей стычке, тут он вдруг панически, без звука попятился, пихнул дверь спиной, вывалился из конторки и побрел по цеху точно пьяный. Боясь расплескать свое горе в неосторожном столкновении с народом, он ушел на чердачный закуток, сел там под железной дверью на камень площадки, скрючившись, носом в колени. Может, он плакал… Может, шептал те бранные слова, которые застряли в горле перед лицом вопиющей несправедливости… А может быть, Ромка, пришибленный, но не разбитый в прах, советовался со своим грустным уединением, сочиняя сюжеты мести или оправдательные тезисы?