Шишкин лес - Александр Червинский

Дождик шуршит в листве темного сада. Женя сидит на корточках перед лежащим на земле Иваном Филипповичем.

— Ты иди к себе и жди там, — поворачивается она к Максу. — Я все сделаю.

— Надо вызвать «скорую», — шепчет насмерть перепуганный Макс.

— Не нужно никакой «скорой». У него все цело, просто побои. Иди. Ни о чем не думай. Это из-за бизнеса. У нас тут такой в России бизнес. Ты не поймешь. И не надо тебе этого понимать. Ты выше этого. Ну, иди же. Иди.

— А тряпки?

— Я тряпки организую. Иди. Макс уходит.

— Нет, Павлик, нет. Я Николкиных не защищаю, — говорит по телефону Таня. — Но Степа же понимает, что ты каким-то образом в это замешан. Твои же люди там, на аукционе, все время сидят и все скупают. Не твои? Но они же там сидят, твои друзья, я же сама их видела. Да, да, я знаю, что ты не виноват. Да, люблю... Да, я ему скажу, что ухожу от него. Но я не могу сейчас сказать. У него только что отец умер.

Избитый Иван Филиппович уже сидит на стуле в кухне, и Женя уже лечит его, смывает кровь с его лица, наклеивает пластыри. Взволнованная Зина с тряпкой и тазом в руках выбегает через другую дверь кухни в сад. За ней пятнадцатилетние жены. Побежали соседям помогать.

А на экране телевизора все тот же неподвижный кадр сауны. Иван Филиппович стоит наготове с полотенцем. Из бассейна вылезает молодой блондин, сидевший рядом с ним на аукционе.

— Вопреки обычным заблуждениям, физическая близость играет в жизни наших героев второстепенную роль, — говорит ведущий на экране телевизора. — На первом плане всегда выступают проблемы духовные и моральные.

Иван Филиппович целует родинку на спине блондина.

— Э, не щекотись, — говорит тот.

В общем, Степа добился своего. Показали это по телевизору. Таня права. Степа все точно рассчитал. Для махинаций Левко с Камчаткой это может иметь катастрофические последствия. Сто лет мечтали, три поколения обитателей нашего дома мечтали хоть как-то Левко наказать. И вот — наказали. И способ наказания самый по нашим временам обычный, не в суд же подавать. А все равно противно. Наказываешь подлеца, а чувство при этом — будто сам подлец. Стыдно. Интересно, кому-нибудь из Левко было когда-нибудь стыдно?

— Таня, я тебе не верю, — говорит по телефону Павел. — Годы идут, а ты все с ним. Я ни одному твоему слову больше не верю.

Степина машина стоит на темной дороге. По крыше ее барабанит дождь. Степа говорит по мобильнику.

— Котя, почему ты опять не ночуешь дома? Что у вас происходит с Татьяной? Что? Не говори глупости! У нас в семье разводиться не принято. Маша разведена? Но у Маши нет детей, а у вас Петька. Это же мой единственный п-п-правнук. Сейчас самое главное — он, Петька, а не вся эта ваша чепуха. Да, именно чепуха, это все пройдет, угомонится. Ну хорошо, потом поговорим. Послушай, я не успел к телевизору. Передача уже идет? Ты смотришь?

Котя в Степиной квартире лежит на кровати перед телевизором.

— Смотрю, — говорит он, тоскливо глядя на экран. — Да, я записываю для тебя на кассету.

На экране телевизора черный прямоугольник сваливается на мгновение с лица Ивана Филипповича, да еще в тот момент, когда Иван Филиппович глядит прямо в камеру.

— Да, да, — говорит Котя. — Его можно узнать. Да. Она здесь. Передам.

Он кладет трубку и оборачивается:

— Тебе от него привет.

Журналистка с коленками смотрит телевизор, сидя в другом углу кровати с бутылкой пива в руках.

— Мерси, — говорит она. — А чего ты опять такой мрачный? Сделал классный материал, а сидишь как на похоронах.

— Мне кажется, это какая-то ошибка, — смотрит на экран телевизора Котя. — Он к смерти папы не имеет никакого отношения. Мне кажется, он бы не мог.

— Тебе все время что-то кажется, — прерывает его журналистка. — Левко-то имеет отношение, или это тебе тоже кажется?

— Левко — это Левко.

— Тогда не мучайся. Эта передача вызовет роскошный скандал. А у нас скандал — это всегда путь к успеху. Тебя заметят. Тебе легче будет раскрутить новый фильм. Только не снимай больше свою супругу. И не страдай, Константин. Живи проще.

— Проще — это как?

— А вот так.

Она ставит пиво на тумбочку, прыгает на Котю и, крепко вцепившись рукой ему между ног, валит на спину.

А что? Она права. Надо жить проще. Будущее все равно не угадать. Я надеялся, что мой Котя будет талантливее и счастливее меня. А он под каблуком у этой дряни Татьяны, пьет и думает о самоубийстве. Папа тоже надеялся, что мы с Максом будем счастливее его. Папа жил в плохое время и надеялся, что наше время будет лучше. Но надежды на будущее никогда не оправдываются.

Случается какая-то ерунда, и все идет враскосяк. Что будет через мгновение — неизвестно. Надо жить моментом. Вот сейчас: дождик моросит, пискнула птица, пахнет мокрой листвой и грибами. И слава Богу. И достаточно. Мы все еще живы. И слава Богу, и хорошо.

Пахнет мокрой листвой и грибами. Мучимый любопытством Степа так и не уехал. Он опять возвращается к нашему дому. Дверь открыта. За ней горит яркий свет и слышится дружное пение женских голосов:

Не думал, не гадал он,Не думал, не гадал он,Никак не ожидал онТакого вот конца.

Босая пятнадцатилетняя жена кавказца выбегает с тазом и выплескивает воду. Степа поднимается на крыльцо, стоит рядом с Максом. В открытую дверь видно, как безумная Зина и толстая Женя собирают тряпками в тазы остатки потопа и поют:

Представьте себе, представьте себе.Никак не ожидал он.Представьте себе, представьте себе,Такого вот конца.

Теперь Женя Левко выходит на крыльцо выплескивать из таза воду. Она улыбается Степе и возвращается в дом.

— Так она следователь по особо важным д-д-де-лам? — глядит ей вслед Степа. — Удивительно добрый человечек эта Женя. Ты знаешь, я всегда чувствовал к ней какую-то душевную б-б-близость.

— Папа, если хочешь, я завтра уеду, — предлагает Макс.

Но папа пропускает это мимо ушей, он думает о своем.

— Знаешь что я вдруг сейчас вспомнил? — говорит он. — Как тебя привезли из родильного дома. П-п-представляешь, тридцать седьмой год. Самый страшный год. Вокруг всех знакомых сажают. А у нас праздник. Сын родился. Мальчик. Четыре с половиной кило. А накануне мне Сталинскую премию д-д-дали. За «Нашу историю». Сразу столько хорошего случилось. Даже перед людьми н-н-неудобно.

2

Январь тридцать седьмого года. Солнечный день. Где-то играет духовой оркестр. Двадцатишестилетний Степа стоит на заснеженном перроне Казанского вокзала с младенцем Максом в ватном одеяле на руках. Степина бобровая шуба расстегнута, так что виден значок на лацкане дорогого английского пиджака. Из кармашка свисает великолепная золотая цепочка часов, когда-то похищенных Левко у Чернова. Из вагона поезда Ташкент—Москва выходит вернувшаяся из гастрольной поездки Даша. Она несет скрипку, чемодан и авоську с дыней. Пятилетняя Анечка повисает у нее на шее. Даша целует ее.

— Ну дайте же мне его скорей. — Она берет на руки Макса, отгибает одеяло, смотрит на него и сияет.

Потом она целует Степу. Целуются они долго. Русские и узбеки, идущие мимо них к зданию вокзала, оборачиваются. Степу многие узнают. Он уже знаменит.

— Ну, как вы все жили без меня? — спрашивает Даша.

— Скучали. — говорит задумчиво Степа.

— Что ты так на меня смотришь?

— Просто ты к-к-красивая, и я тебя люблю.

— Но я же вижу, что-то случилось. Ну, говори!

— У нас опять живет Зискинд.

— Как Зискинд?!

— Его опять выпустили и сняли все обвинения, и ему опять негде было жить.

В тридцать седьмом всех сажали, а Зискинда, наоборот, выпустили. Правда, ненадолго.

— В общем, я его опять к нам пустил пожить, — говорит Степа. — А вчера меня вызвали на Лубянку.

— Что?!!

— Нет. Не из-за Зискинда, — говорит Степа, — а потому, что, представляешь, к нам в гости приедет Фейхтвангер!

— Кто приедет?

— Лион Фейхтвангер. Знаменитый немецкий п-п-п-писатель Фейхтвангер! — объясняет Степа. — Он сейчас в Москве. И товарищи на Лубянке попросили, чтобы я как бы случайно с ним познакомился. И пригласил в гости.

— Зачем?

— Просто в гости. Должен же он к кому-то в Москве сходить в гости.

— Почему именно к тебе? — настороженно спрашивает Даша.

— Я не знаю. Может быть, из-за немецкого языка.

— Но ты же не пишешь в анкетах про свой немецкий.

— Я не пишу, но они всё знают.

Мой папа не все писал в анкетах. В графе «социальное происхождение» он писал «из рабочих». Сергей Николкин, отец моего папы, действительно был как бы рабочим, но работал он мастером-ювелиром у Фаберже, и до революции они в Петербурге жили очень неплохо, в пятикомнатной квартире на Гороховой. До того как Степа связался с литературными хулиганами обэриутами, он был вполне обеспеченным молодым человеком и закончил знаменитую Петершуле. Он хорошо знал немецкий.