Грибной царь - Юрий Поляков

— Прости, я нечаянно!

— Ага, нечаянно! Со всей силы! — вдруг пролепетала девушка каким-то совершенно школьным голоском.

От этой школьности Михаил Дмитриевич совершенно ослаб и тоже почти заплакал, почувствовав во рту давно забытую жгучую сладость сдерживаемого рыдания.

— Сколько недель? — спросил он.

— Восемь.

— Почему молчала?

— Не знаю! Хотелось подольше помечтать, как я рожу тебе кого-нибудь…

— Вот именно — кого-нибудь! Мать-героиня… Завтра пойдем к врачу. Сейчас это с помощью вакуума делают. Быстро и надежно.

— Вакуума? И так один ва-аку-у-ум… — Она зарыдала в голос. — Зачем мне вакуум? Я ребенка хочу!

— Ты сама еще ребенок.

— Ага, как трахать меня — так не ребенок!

— Я тебя не трахаю, а люблю.

— Любят по-другому. А ты трахаешь, трахаешь, трахаешь…

— Ну, не плачь! — просил он, целуя соленые щеки. — Я больше не буду. Хочешь, пойдем куда-нибудь? В ресторан…

— Хочу. Когда? — деловито спросила девушка, вытирая слезы.

— Когда хочешь. Завтра.

— Завтра? Не обманешь? Ты всегда обещаешь, а потом у тебя то переговоры, то еще какая-нибудь чухня!

— Не обману! — Он погладил ее по голове, как гладил когда-то Аленку. — Что ты еще хочешь?

— Две вещи.

— Какие?

— Я куртку видела в «САШе»… Хочу!

— Нет вопросов.

— Дорога-ая!

— Нет вопросов. Еще? Вторая вещь?

— Это не вещь.

— А что это?

— Это ты.

— Я?

— Да — ты! Еще я хочу тебя. Прямо сейчас.

— Ты что, мазохистка?

— Не знаю, наверное… — улыбнулась Светка сквозь слезы и села к нему на колени.

В этот момент зазвонил «золотой» мобильник.

— Привет! Узнал?

— Конечно! — ответил Свирельников: голос Жолтикова, противоестественно ласковый, спутать было невозможно.

— Он подписал. Ты готов соответствовать вызову времени?

— Да. Когда?

— Возможно, сегодня. Команды еще не было, но может поступить в любой момент. Помнишь, сколько в справке должно быть страниц?

— В какой справке?

— В той самой. И мне пару страничек прихвати. За хлопоты.

— А-а, понял! — Свирельников догадался, что конспиративный Жолтиков подразумевает деньги для начальника Департамента и пару тысяч для себя — за посредничество.

— Будь на связи! Как только — так сразу. Пока!

— Пока!

Обрадованный директор «Сантехуюта» отечески поцеловал Светку, ссадил с коленей и начал быстро одеваться.

— А как же я? — захныкала она.

— А ты готовься к вакууму!

24

Михаил Дмитриевич, чрезвычайно довольный звонком Жолтикова, по-школярски помахивая кейсом, весело спустился вниз. Джипа у подъезда не оказалось, хотя, по расчетам, Леша должен был бы уже вернуться. Директор «Сантехуюта» вместе с досадой вдруг ощутил в теле запоздалую готовность к любоделию, такую настоятельную, что даже решил ненадолго воротиться к Светке. Обдумывая солидный предлог для повторного появления (ведь нельзя же просто сказать девчонке, что накатило!), он в рассуждении огляделся и сразу охладел: на противоположной стороне большого внутреннего двора стояла серая машина. Но те самые «Жигули» или другие, разглядеть с такого расстояния невозможно. А подойти ближе, помня алипановские наставления, Свирельников не отважился.

«Хоть бинокль с собой вози!»

В этот момент подъехал джип.

— Пробки! — виновато сообщил Леша.

— Забрал болтики?

— Забрал. — Водитель кивнул назад, в сторону багажника. — Два ящика. Еле дотащил со склада.

— Ничего. Дело богоугодное. А ты, кстати, в Бога-то веришь?

— Наверное…

— Как это — наверное?

— Ну, как сказать. Верю, что кто-то за нами смотрит и управляет. Не может ведь, чтобы все само собой делалось. Без ГАИ — такой бардак начнется!

— А сейчас, значит, не бардак?

— Бардак, конечно, но жить можно.

— Ладно, поехали!

— Куда?

Посмотрев на часы, Свирельников прикинул, что успевает заскочить к матери и разобраться с запившим Федькой.

— В Мневники! — приказал он. — Быстро!

«Минка» хоть и была забита машинами, но, к счастью, двигалась, а не стояла, как обычно. Вообще удивительно: ну какие, к черту, реформы и технотронные прорывы, если правительственную трассу разгрузить не могут! Носятся с «мигалками» по встречной — только людей бесят. И так всегда: пока к власти рвутся — все им плохо, все надо поменять и перестроить. А потом, как дорвутся до «мигалок» и на встречную полосу выскочат, оказывается, все в Отечестве нормально, ничего особенно менять не нужно. И так всегда…

Внимательно оглянувшись, Михаил Дмитриевич «хвоста» не обнаружил.

«Прямо как Штирлиц, едрена вошь!»

Зазвонил «золотой» мобильник, и на дисплейчике высветился номер Алипанова.

— Аллеу!

— Ну что?

— А у тебя как дела?

— Сначала показалось: снова появился, а сейчас вроде никого…

— Еще появится! — успокоил опер. — Значит, докладываю: «Сексофон» я пробил. Там, оказывается, мой бывший подчиненный крышует. Ни к тебе, ни к твоему Шутилкину никаких претензий. И вообще они такими вещами не занимаются. Врет, конечно…

— А кто же тогда за мной следил?

— А вот это вопрос действительно интересный! Мне надо подумать. Ты тоже подумай!

— О чем?

— О разном. Кому ты должен? Кто тебе должен? Могут быть и личные мотивы. Рога ты никому в особо крупных размерах не наставлял? За это тоже могут…

— Нет! Сказал же! А может, все-таки Фетюгин?

— Зачем?

— Ну, сначала не хотел отдавать. Нанял. Потом, когда ты его прижал, испугался, а заказ снять забыл.

— Забыл? Вряд ли. Скорее, людям отбой дали, а они могли сами, на свой интерес продолжить… Человек ты не бедный. Есть что взять. Версия, конечно, дохленькая, но проверить надо. Если что — сразу звони!

Нажав «отбой», Свирельников еще раз рассмотрел машины, двигавшиеся поблизости. Ничего подозрительного. С высокой эстакады Третьего кольца открылся вид на Москву, смутный и расплывчатый от смога, похожий на дорогую иллюстрацию, прикрытую для сохранности папиросной бумагой. Далеко впереди, справа от Университета, можно было рассмотреть высокий уступчатый силуэт нового «Фили-паласа», за который так долго и жестоко воевал директор «Сантехуюта». И отвоевал!

Михаил Дмитриевич победно вздохнул и набрал номер Зинаиды Степановны, но никто не снял трубку: когда брат входил в штопор, мать отключала телефон, чтобы не звонили собутыльники, на расстоянии чувствовавшие дружественный запой и желавшие приобщиться.

— Останови где-нибудь, торт купим! — приказал он водителю.

…Федька смолоду был гордостью семьи, школу закончил с серебряной медалью, учителя говорили, у мальчика замечательные способности, особенно к иностранным языкам. В семье его уважали. Когда младший сын делал уроки (они тогда еще жили в коммуналке), отец, чтобы не мешать, отгораживал телевизор листом фанеры, выключал звук и прикладывал к уху специальный наушник, сконструированный из старой черной телефонной трубки. Если на экране забивали гол, отец только багровел, разевал в беззвучном восторге (или негодовании) рот и колотил себя кулаками по коленкам. Старшему брату было обидно: ему-то в школьные годы такого уважения не выказывали.

Но в Иняз Федька, к всеобщему изумлению, провалился и был настолько потрясен, получив за сочинение тройку, что впервые серьезно напился. До этого на семейных торжествах он нехотя отхлебывал глоток-другой вина, поддавшись уговорам родственников. Свирельников как раз приехал в отпуск из Германии, и мать, увидев старшего сына в форме, прямо с порога отправила его в институт — разбираться. Мол, офицеру врать побоятся! Михаила Дмитриевича это задело: столько не виделись! Но и ее понять можно: Федька лежал на диване, отвернувшись к стене, отказывался от еды и ни с кем не хотел разговаривать.

Приемная комиссия работала, кажется, последний день, и, войдя в кабинет, Свирельников обнаружил там, как принято теперь выражаться, корпоративную вечеринку. Посредине канцелярского стола, на маленьком пространстве, освобожденном от скоросшивателей с документами абитуриентов, тесно стояли бутылки и лежала любовно порезанная прямо на оберточной бумаге закуска: любительская колбаска, мелкодырчатый ярославский сыр и крупные бочковые огурцы. На стопке протоколов расположился еще не начатый, посыпанный грецкими орехами медовик, изготовленный, очевидно, рукодельной сотрудницей.

Дежурный преподаватель, пятидесятилетний мужичок с внешностью вечного доцента, пировал вместе с тремя девицами, явными секретаршами. От тостов дело перешло уже к двусмысленным анекдотам, шуточкам, обниманьям, а также к игривому хихиканью, какое обычно издают женщины, когда к ним пристает начальник, спать с которым они вовсе даже и не собираются. Увидев позднего правдоискателя, все четверо посерьезнели и посмотрели на него с тоскливой ненавистью.