Дом толкователя - Илья Виницкий

Упомянутые мемуаристом два коня, черный траурный и белый боевой, играли важную роль в символике похорон: оба были с покойным императором в Париже[144]. Ср. из стихотворения Н. Ивановича Писарева о московской печальной процессии, состоявшейся по тому же ритуалу от 3 (15) февраля 1826 года:

Ведут коня: он томным окомГлядит на прах своих копыт,Идет в унынии глубокомИ гриву по песку влачит. —

Где всадник, где громометатель,Душой и телом Исполин,Дружинам к славе указатель.Земли и року Властелин?..

Се — Он простерт на колеснице!Се Тот, Кто честь народов спас!Ни скиптра, ни меча в деснице,Уста безмолвны, взор угас.

(Деяния: 139)

Вернемся к аллюзионной балладе Языкова:

Пришли — и широко бойцов и граждан          Толпы обступили густыяТо место, где черный восстанет курган,          Да Вещего помнит Россия;Где князь бездыханный, в доспехах златых,          Лежал средь зеленого луга,И бурный товарищ трудов боевых —          Конь белый — стоял изукрашен и тихУ ног своего господина и друга.

(Языков: 198)

Целая эпоха уходила с усопшим:

Все, малый и старый, отрадой своей,           Отцом опочившего звали;Горючие слезы текли из очей,           Носилися вопли печали;И долго, и долго вопил и стенал           Народ, покрывавший долину;Но вот на средине булат засверкал,           И бранному в честь властелинуКонь белый, булатом сраженный, упал           Без жизни к ногам своему господину.Все стихло… руками бойцов и граждан           Подвинулись глыбы земныя…И вон на долине огромный курган,           Да Вещего помнит Россия!

(Языков: 198)

В балладе Языкова «молодой владыка славян» (на самом деле исторический Игорь не был молод) в память почившего князя созывает свою дружину на ратную потеху. Это несомненная аллюзия на гвардейский парад, устроенный новым царем в двенадцатую годовщину вступления русской армии в Париж. У Языкова:

Тогда торопливо, по данному знаку,           Откинув доспех боевой,Свершить на могиле потешную драку           Воители строятся в строй;Могучи, отваги исполнены жаром,           От разных выходят сторон,Сошлися — и бьются… удар за ударом,           Ударом удар отражен!<…> Расходятся, сходятся… сшибка другая —           И пала одна сторона!И громко народ зашумел, повторяя           Счастливых бойцов имена.

(Языков: 199)

Наконец, в балладе появляется «с гуслями в руках славянин», напоминающий певца из баллады Жуковского (только уже не таинственного, а известного всем!):

Вдруг, — словно мятеж усмиряется шумный           И чинно дорогу дает, <…> —Толпы расступились, и стал среди схода           С гуслями в руках славянин.Кто он? Он не князь и не княжеский сын,           Не старец, советник народа,Не славный дружин воевода,           Не славный соратник дружин;Но все его знают, он людям знаком           Красой вдохновенного гласа…Он стал среди схода — молчанье кругом,           И звучная песнь раздалася![145]

(Языков: 200)

Песня певца — элегическое воспоминание о подвигах и добродетелях почившего князя — напоминала современникам о подвигах и добродетелях «русского Агамемнона», победителя Наполеона, императора Александра:

Он пел, как премудр и как мужествен был          Правитель полночной державы;Как первый он громом войны огласил          Древлян вековые дубравы;Как дружно сбирались в далекий поход          Народы по слову Олега;Как шли чрез пороги, под грохотом вод,          По высям днепровского брега;Как по морю бурному ветер носил          Проворные русские челны;Летела, шумела станица ветрил,          И прыгали челны чрез волны!Как после, водима любимым вождем,          Сражалась, гуляла дружинаПо градам и селам, с мечем и с огнем          До града царя Константина;Как там победитель к воротам прибил          Свой щит, знаменитый во брани,И как он дружину свою оделил          Богатствами греческой дани!

Умолк он — и радостным криком похвал          Народ отзывался несметный,И братски баяна сам князь обнимал;          В стакан золотой и заветныйОн мед наливал искрометный          И с ласковым словом ему подавал…

(Там же)

Кто же был историческим «прототипом» певца-славянина, обласканного новым князем? Однозначно ответить на этот вопрос затруднительно. Смерть императора вызвала многочисленные поэтические и прозаические сетования, известные Языкову из петербургских и московских журналов[146], но ни один автор не был удостоен внимания нового монарха. Под песней славянина мог пониматься прочувствованный панегирик Александру президента Российской академии наук и восходящей звезды новой русской администрации С. С. Уварова[147]. Ораторский дар будущего министра народного просвещения нашел выражение и в его знаменитой речи о новом государе как современном Петре Великом, прочитанной в Академии наук 20 декабря того же года и заинтересовавшей Языкова накануне написания баллады (из письма к брату от 5 января 1827 года: «Напиши, как происходило торжество столетия в Академии Наук, в присутствии императора и царской фамилии… Да не будет ли напечатана речь Уварова? Если да, то подари меня ею») (Языков 1913: 294). Однако едва ли талантливый бюрократ Уваров мог быть «людям знаком красой вдохновенного гласа». Полагаем, что Языков — в прямом соответствии с сюжетом «Графа Гапсбургского» — имел в виду не поэта и не политика, а духовное лицо, наделенное даром поэтического слова (если у Жуковского священник оказывается певцом, у Языкова — певец священником). Здесь есть две вероятные кандидатуры. 13 марта в императорской усыпальнице панихиду Александру служил петербургский митрополит Серафим (Глаголевский) (заметим, что в день бунта он безуспешно пытался образумить мятежников: ср. в балладе «словно мятеж усмиряется шумный…»). Между тем ораторские способности престарелого Серафима едва ли соответствуют данной в стихотворении восторженной характеристике.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});